Для пущей убедительности Пружина покашлял и с гордостью оглядел всех:
– Это только начало. Куй железо, пока горячо.
– Кто имеет дело с огнем, легко может обжечься, – заметил дедушка.
– Густафссону это не грозит. Ему вообще нечего бояться. Зачем ему тратить свою жизнь на эту мастерскую за такие жалкие гроши? Нет, от мастерской мы откажемся.
Но это не входило в планы Густафссопа, Эту неделю он собирался доработать в мастерской до конца.
«Не хочет подводить людей, – объяснил он. – Они к нему хорошо отнеслись. Этого забывать нельзя».
– Ну ладно, – великодушно разрешил Пружина. – Но по маленькой кружке пива мы все-таки выпьем. Я угощаю. У меня там кредит.
Дедушка слушал молча. Он мог и на этот случай найти подходящую поговорку, хотя вообще неохотно высказывал свое мнение. Он был слишком стар, чтобы ему могли нравиться все эти модные штучки: оглушающая музыка, хриплые певцы, мятые брюки, хрустящий картофель, пиво в жестянках… ему многое не нравилось. Но он видел, что другим это нравится, и порой сомневался в собственной правоте.
Однако на этот раз дедушка счел, что он должен высказать свою точку зрения.
– Послушай, Пер, – сказал он. – В мастерской у тебя честная работа. Там можно работать долго, может, всю жизнь. В труде столяра люди нуждаются от колыбели до гроба. Две недели за прилавком пролетят быстро. По-моему…
Пружина не боялся, что слова старика подействуют на Густафссопа, но на всякий случай решил подавить любое сопротивление.
– Что, по-вашему, дедушка? – нахально перебил он.
– Не по душе мне эта затея.
– Оставьте. Густафссон не ребенок.
Густафссона продолжали точить угрызения совести.
– Да, да. Нечего меня опекать. Это вам нравится, а это – нет… Пусть хоть раз я сам выберу то, что нравится мне.
Ингрид взмолилась:
– Пер, милый! Эти две недели в универмага могут оказаться для тебя очень трудными. Разве все дело только в деньгах?
– А ты думаешь, на фабрике мне легко? Думаешь, я не вижу, как на меня глазеют исподтишка. Я знаю, что говорят у меня за спиной.
– Что именно?
– Ну… я, правда, этого не слыхал… но и так ясно, что они все время перемывают мне кости. И пишут на стенках всякие стишки.
Никто не успел спросить, что за стишки, как он снова заговорил:
– И кроме того, я уже дал согласие директору универмага поработать у них в отделе гардин.
Пружина сразу вспомнил о контракте. Он вытащил из кармана визитную карточку Шабрена и помахал ею в воздухе.
– Да, да! У нас есть даже письменная договоренность.
– Директор сказал, что он полагается на меня, – добавил Густафссон.
– Он такой благородный человек, – поддержал его Пружина. – Нам и не нужен был этот контракт.
– Но он настоял, чтобы контракт был подписан. Вдруг с ним что случится. А сейчас, простите, нам пора!
Он подхватил Густафссона под руку, и они ушли.
Ингрид была не из тех, кто любит жаловаться. Но сейчас ей хотелось плакать, она проглотила ком, сдавивший ей горло, глубоко вздохнула и повернулась к дедушке.
– Не понимаю, как он мог согласиться. Не надо было мне уходить из дому. Будь я здесь, его никто бы не уговорил.
– Черт проповедует только тем, кто его слушает, – ответил дедушка.
Ингрид уже успела утереть слезы, когда дверь отворилась и в квартиру вошла Грета.
– Где папа?
– Скоро придет. А в чем дело?
– Я принесла ему цветы. У одной девочки из нашего класса отец садовник. Я его даже не знаю, но он прислал цветы для нашего папы.
Она освободила от бумаги небольшой букет тюльпанов.
– Мама, куда бы их лучше поставить? Давай поставим возле его места… А почему у вас такой странный вид?

20

Крупный универмаг похож на общество, в нем тоже есть правящие и подчиненные, своя иерархическая лестница. Человек карабкается по ней и все время над ним кто-то есть, пока он не достигнет самой высокой ступеньки, и тут обнаруживается, что там дуют свирепые ветры, а над ним по-прежнему кто-то есть и имя этому – Общественность.
«Покупатель не всегда прав, но пусть он верит, что прав». Эти мудрые слова, начертанные на пятидесяти с лишним объявлениях, каждый служащий универмага по утрам мог видеть в своем отделе. Когда же служащие проникались этой премудростью, как верующие проникаются «Отче наш», объявления убирали в специальные ящики, откуда их извлекали после закрытия универмага и снова ставили на видное место, дабы, придя на работу, люди первым делом увидели их.
Универмаг Шабрена тоже был таким обществом со своей иерархической лестницей, ее ступеньки были доступны всем, но чем выше но ним поднимались, тем уже они становились. Лишь один Густафссон не занимал никакой ступеньки. Он не собирался делать в универмаге карьеру, он, образно выражаясь, был подвешен в воздухе и должен был провисеть в таком положении две недели.
Густафссон стоял у прилавка в гардинном отделе. Было четыре часа. Он посмотрел в окно. Вечернее солнце бросало сноп косых лучей на большую площадь. Но картину, открывавшуюся перед ним, дробили на части большие белые буквы, которые, подобно составу, тянулись через все окно: ШАБРЕН. Каждый день Густафссон произносил про себя это слово, читая его так, как видел: НЁРБАШ. Оно ровно ничего не значило. При всем желании он не мог бы отыскать в нем никакого смысла.
Вообще в универмаге ему даже нравилось. Продавцы оказались приятными, доброжелательными людьми, всегда готовыми прийти ему на помощь. В свободные минуты, когда поблизости не было начальства, они весело беседовали с ним. Но стоило показаться какому-нибудь боссу, и свет будто задергивали гардиной. Смех обрывался, все дружно бросались к рулонам тюля и драпировки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49