Если назначу ветерану лучшее лекарство, она кричит на меня: "Как вы смели вписать дорогое лекарство в бесплатный рецепт?" Чтобы с этим не встречаться, я выписываю дешевое, почти не помогающее. Словно мир перекосился и куда-то покатился.
- Не сказано, что человек от грехов погибнет, а сказано: добрыми делами спасется.
- Добрый совет могу дать: мясной бульон для больного сустава - яд! Надо его исключить навсегда.
- Навсегда! - повторил я ажиотажно. - А нет ли в этом "навсегда" каких-нибудь щелей, чтобы расслабиться?
- Есть, - сказал Кулер-Шерстневский, - изредка можно кусочек мяса, но не бульон...
- Значит, когда нет поста, буду есть мясо!
При слове "пост" он подвигал своим римским подбородком: оперировал однажды старушку с непроходимостью во время поста, так во-от такие макароны вытаскивал! Советские макароны скользкие плохо почему-то внутри скользили, может быть, потому, что они были толщиной с палец, а внутри каждой макаронины - тоннель.
- Я потом этот таз с макаронами вынес, всей больнице кричал: "Смотрите, смотрите!"
На этом мы расстались, но уже на следующий день встретились в магазине "Хлеб-кофе-торты". Атмосфера в любом торговом месте напоминает мне вокзал. Кажется, вот-вот объявят об отправлении автобуса, поезда, самолета, теплохода. Между тем другие спокойно воспринимали эту обстановку. У многих был такой вид: эх, не удалось мне всё в жизни ухватить, так схвачу хотя бы хлеб, кофе, торт! Кулер-Шерстневский резко выделялся своим римско-стоическим обликом. Я помаячил ему улыбкой и рукой, а он прошел мимо. Тогда, отлетев к очочному киоску, я еще набежал сбоку - тот же результат. Тут я, застыв, простоял до тех пор, пока продавщица не стала напяливать на меня очки: "Эти точно вам подойдут. Вы в них просто Буш". Отбившись от нее, я думал: чем-то обидел вчера, что ли, хирурга - почему он не ответил на мое приветствие? Ладно, на следующем уроке иврита всё, может, прояснится...
Сменщик мой Александр Сендерецкий продолжал свою летопись: "Проигрыватель передан в бухгалтерию. Наконец-то привезли на кухню весы теперь перед тем, как воровать, будут, наверно, взвешивать".
Я ему сказал:
- Просят, чтобы гой не прикасался к Торе, а сами не закрывают ее в сейф.
- Ну и х.. на них навали, - посоветовал мне Сендерецкий.
- Но Тора дореволюционная, дорогая, ее могут украсть!
- Я тебе сказал: навали на них! - раздраженно повторил мощный Алекс (как я его мысленно называл).
В этот вечер перед уроком иврита Кулер-Шерстневский уже издалека нес распахнутую улыбку навстречу мне. Я ничего не понимал. Позавчера сердечный разговор, вчера - какой-то оборотень, а сегодня - опять весь нараспашку.
- Да, забыл вас предупредить, - сказал он с вкусной артикуляцией многолетнего лектора, - если вы встретите меня, который вас не узнает, так это мой брат-близнец!
- Уже встретил...
И тут запой общения достиг такой степени, что синагога куда-то исчезла, остались одни рассуждения, вскрикивания и хохот.
- Михаил Иванович, вам сколько лет - сорок девять? - Он махнул рукой. - Цуцик еще! Мне семьдесят исполнилось... А, извиняюсь, носите теплое белье? Не шутите с коксартрозом. Я-то могу еще пока не носить, - он засучил штанины. - У меня ноги градуированные. Если щиплет мороз лодыжки, то где-то минус пять. Если колени - уже десять. Если мороз принялся за бедра, речь идет о минус пятнадцати. А когда затронуто самое сокровенное - точно за двадцать...
По иссякании темы мы переключились на другую:
- А вы видели по ТВ, что у Басаева висит на стене Таня Буланова? Даже полевой чеченский командир думает о русской! Рано или поздно мир будет един...
- Космонавты что говорят? Никаких границ они не видели.
На наши громкие вопли вышел директор синагоги и поздоровался с хирургом многозначительно, как с человеком, посвященным в тайны его мениска. Он вышел к тому же еще и покурить, поэтому спустился вниз, и разговор пошел звучно - через весь лестничный пролет. А Кулер-Шерстневский с завистью смотрел на его смачные причмокивания при затяжках: "Вот мне пришлось два года назад бросить по состоянию..."
Они некоторое время гулко препирались: есть избранность у евреев нет, есть - нет.
- Я думаю, что никакой избранности евреев нет - каждый человек избран для какой-то цели, - сказал Кулер-Шерстневский своим мягким южным выпевом, который как бы укутывал каждое слово нежной шелковистой оболочкой.
А у нас тоже неплохо говорят - вспомнилась бабушка, которая выпевала по-уральски округло: "Я малёёхонько подснежников-то набрала, там еще их полно-о, мне кушать хо-очется". Мы тогда возвращались - в ХХ веке - с дочерью из детского сада и остановились, привлеченные шумом. Экологически настроенные граждане просто пировали в своем возмущении: подснежник занесен в Красную книгу, он скоро исчезнет - хрупкий цветочек, уникальный, больше такого не будет. И дочка долго не могла успокоиться: что лучше цветочек... или бабушку спасти, чтоб не умерла с голоду? Часто вспоминала: "Помнишь, папа, бабушка кушать хотела? Пускай уж подснежник, маленький, в Красную книгу попадет, а не она".
- Избранность наша - это поучительность для других народов, - новый аргумент выдвинул Борис Штерн.
- Ну а история России - что, не поучительна разве для других народов? - спросил я. - Как же быть со словами Христа: нет ни иудея, ни эллина?
- Он твой начальник, ты у него и спрашивай, а также - про то, как щеку подставлять...
Тут подошедшие ученики остановили нас: пора приниматься за иврит, "ускоренный курс забывания русского языка", как выразился Кулер-Шерстневский. После урока он назначил мне встречу в рентгеновском кабинете...
Они с азартом вцепились в рентгенограмму:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26