Продолжив путь, он
через пять минут очутился перед тяжелыми воротами с внушительной
надписью:
Четырехмерная имени Шанкузе Грасса Це Мельница
Размалывание ежечасно
Больные мозги просьба не доставлять
Он отворил маленькую красную дверцу. Огромное и теплое нутро здания
было занято какими-то толстенными канатами, которые равномерно
вращались в разные стороны, производя при этом оглушающее
скрипение. Чугунные ступицы поднимались и опускались, что-то
надрывно гудело. Время от времени из отверстия в черном ящике
высовывалась тускло блестевшая шестипалая лапа и начинала
ожесточенно скрести землю. Уинки, хлопнув, закрыл за собой дверцу.
Медленно возле уха просвистел маятник на цепочке. Чей-то
озабоченный голос пробормотал:
- Ну и ну! Недоста-а-а-ачка получается!
Уинки обернулся, но ничего, кроме испачканной мелом стены, не
увидел. Стена, впрочем, имела озабоченный вид. Сделав робкий шаг в
сторону, он почувствовал, что поднимается вверх. Затем последовал
ощутимый толчок, и после непро- должительного падения он очнулся на
ярко освещенной куче песка. "Ох, не размололи бы меня здесь", -
сказал он себе. На песке ему, видимо, ничего не угрожало, и, решив
осмотреться, Уинки приподнялся. Только было он это сделал, как
сзади раздался прехорошенький девичий голосок, произносящий,
однако, не то, что мужчины обычно предполагают услышать из женских
уст. Тирада была достойна самого пьяного из всех пьяных сапожников,
когда-либо пользовавшихся нецензурными словами. Остолбенев, Уинки
дослушал до конца этот памятник устной речи, а когда обернулся,
чтобы узреть автора, то остолбенел еще больше, ибо автора не было -
голос доносился из совершеннейшей пустоты.
- Я прошу прощения, сударыня, но... - растерянно промолвил он,
хлопая глазами в пустоту.
- Нет, он еще извиняется! Как вам это нравится, Настурция?
- Знаете, отведем-ка его к сэру Джорджу, пусть он с ним разберется,
- решительно ответил голос.
Две невидимые руки схватили Уинки, все завертелось перед его
глазами, и только когда он почувствовал в руках подлокотники
кресла, внушающие чувство уверенности и покоя, он перевел дух и
решил осмотреться.
Перед ним возвышался мореного дуба письменный стол, титанические
размеры которого неизбежно приводили к мысли о бренности всего
сущего. Казалось, пройдут тысячелетия, покроются пылью руины
Четырехмерной мельницы, а этот стол, подобный Баальбекской террасе,
будет непоколебимо возвышаться, отражая свет звезд мореностью своих
досок, и посланцы других цивилизаций будут складывать оды в его
честь, умиляясь могуществу человеческого разума. А за этим
монументальным сооружением восседал одетый в дорогое сукно, в
белоснежную сорочку, в респектабельный строгий галстук и тяжелые
профессорские очки образчик той породы, которую зоологи именуют
ishak, а остальные люди - просто ослами.
Осел поднял голову, и Уинки изобразил на лице что-то вроде:
- Ахкакприятнобудетпобеседоватьпроститенерасслышалвашегоимени.
Но его облеченный властью оппонент, видимо, не был расположен
поддерживать учтивую светскую беседу. Поймав Уинки в прицел мощных
очков, он некоторое время подержал его там, затем тряхнул головой и
тоном общественного обвинителя заявил:
- Вы - осел, сударь!
- Простите, что? - только и смог сказать Уинки.
- Я говорю, вы - осел!
- Кто осел?
- Вы, конечно! Ведь не я же! - убежденно сказал осел.
- Простите, а вы уверены, что именно я являюсь, так сказать, ослом?
- А кем же вы еще можете быть? - саркастически спросил осел, давая
своим тоном понять, что вот тут-то и конец уинковым уверткам.
- А что, стало быть, бывают ослы и никого больше? - решил уточнить
ситуацию Уинки.
Осел, видимо, понял, что без разъяснений тут не обойтись, и,
нахмурившись, неопределенно протянул:
- Ну, еще бывают эти...
Из наполненной шорохами тьмы за спинками ослова кресла пахнуло
доисторическим хлевом, и показалась голова птеродактиля.
Она скептически посмотрела через стол на Винкля, затем прикрыла
красные глаза и вроде бы задремала.
- Вот-вот, - сказал осел. - Пте-ро-дак-тили.
Дальнейшая беседа протекала в том же духе.
Как выяснилось, животный мир в представлении осла состоял из ослов
и птеродактилей, которые представляют из себя всего лишь ослов с
крыльями. В этом месте голова птеродактиля с видимым интересом
прислушалась и даже открыла пасть для лучшей слышимости. Но,
услышав, что ослам, равно как и ослам с крыльями, место на ферме,
она щелкнула пастью и свирепо уставилась на Уинки. Скоро, впрочем,
ей это надоело, и она опять задремала, посвистывая в такт речи
осла, а тот разошелся не на шутку, доказывая необходимость
немедленной тотальной фермеризации и призывая клеймить
неаграризующихся ослов всеобщим презрением и лишением воздушных
карточек. Непривычные к подобным словесным шквалам уши Уинки начали
отекать. Наконец, после одного особенно цветистого оборота речи, он
понял, что если осла не остановить немедленно, то придется
прибегать к деформации пространственного континуума, чего Уинки
делать не любил из-за громоздкости формул и неприятных ощущений,
сопутствующих прорыву в дыру времени. Терять было нечего.
- Простите, а вы сами-то кто будете? - спросил Уинки по возможности
невинно.
Птеродактиль икнул. Осел же хотел, как бы не заметив помехи,
продолжить свою пламенную речь, но что-то не позволило ему это
сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22