Воспитательная часть была на этом
закончена, и Уинки, уставший до предела, задремал.
Глава десятая
Сны снятся всем. Юному органисту с заплетенной в косички
черной, как смоль, волосней, видится ночами "Hammond C3", на
клавишах которого маленькие Эмерсончики гоняются за маленькими
Куперенчиками, а тех и других подстерегает педаль, плотоядно
щелкая переключателями. Одинокий бородатый инженер грезит о
дрессированных штеккерах и (в снах возможно все) о неиспорченном
аппарате. Еще в чьих-то розовых снах поп-фаны, постриженные "под
ноль", сидят на скамейках парков культуры и отдыха и, лузгая
семечки, слушают песни народов Севера в исполнении Клавдии
Шульженко. Даже старику ван Оксенбашу приснилось однажды, что
он проводит первую брачную ночь с трактором "Кировец-700".
Поэтому с нашей стороны не будет непозволительной вольностью
заявить, что юношам, кончившим начальный курс чудес и прошедшим
практику среди каменных столбов Гершатцера и Муга, тоже могут
сниться сны. Именно к таким и принадлежит наш герой. Мы покинули
его в тот момент, когда он устало уронил голову на грудь и
задремал, утомленный тяжкой дорогой. Последуем же за ним дальше,
в глубины подсознания, с тем, чтобы полнее уяснить, зачем мы
описываем жизнь Винкля вот уже на протяжении девяти глав нашего
запутанного романа, и намереваемся делать это дальше. И хотя
говорят, что сны являются лишь искаженным отображением
действительности, однако же сны Уинки часто имели местом
действия какой-то странный холодный красивый город, который
иногда становился невероятно похожим на первую любовь, и пусть
нам не понять логику уинковых снов, пусть действия в них нам
покажутся невразумительными - что ж, это только сны, и кто
знает, какая правда заключена в них...
Сон
Из-за левого плеча доносилось тиканье часов. Они были двухэтажными,
с окном на каждом этаже. Циферблат второго этажа казался мертвым,
никому не понятным символом, в то время, как шевелящиеся в первом
этаже маятник и кусок зубчатого колеса жили сейчас, в настоящем,
хотя и механической, но жизнью. Оглянуться на них было приятно.
Чем-то напомнила эта картина море времени в одном очень красивом
фильме. Фильм - это длинная целлулоидная лента, на каждом
сантиметре которой нанесены картинки и черная кривая сбоку. Если
прокрутить ленту через специальный аппарат, то картинки будут
вполне членораздельно двигаться, а черная кривая превращаться в
слова и музыку. По идее, это должно производить впечатление на тех,
кто смотрит и слушает - определенное впечатление. Когда они вышли
на холодный дождь (дождь был еще со снегом), так, что Тартусское
шоссе, выглядывающее из-за угла кинотеатра с отвечающим духу дня
названием "Эхо", было мокро и слякотно, а трамваи проезжали с
грязно-белым верхом (еще дул очень мерзкий ветер), стало ясно, что
музыка никогда не кончится. Это ничего, что библейски-чернобородый
человек, всегда отстукивающий на чем попало биение музыки, горящей
внутри него, человек, с которым мы начинали строить наш новый мир,
ушел другой дорогой. Мы переживем и то, что некому больше, не
замечая окружающих, сидя на краешке тротуара, осиливать премудрости
второго голоса в плохо отпечатанных нотах "Битлз". Некому больше
схватываться в неровной битве с клавишами, даже спиной отсчитывая
доли такта. Мы переживем - нас двое, нас, может быть, и больше.
Музыка никогда не кончится. Поэтому кто-то из нас опустился на
колени перед синим с разноцветными зигзагами по верху листом,
прикрепленным с другой стороны забрызганного стекла. Показалось,
что там, в маленьком желтом силуэте подводной лодки, есть кто-то,
кто помнит о нас и верит, что пламя никогда не погаснет. Стол
передо мной завален бумагами, а окно открыто настежь. Тремя этажами
ниже подъехал темно- желтый автобус, при виде которого некому
больше кричать, пугая случайных прохожих: "Шестера! Не сядем!"
Некому так некому. Все равно, за раскрытым окном - огромные зеленые
деревья и голубоватое городское небо, и воздух на вкус все такой-же
- с майской чуть-чуть горчинкой, а бумаги и "Беломора" хватит до
конца дня. Часы на стенке за левым плечом остановились - меня
больше ничто не связывает с мирным течением времени. Нас двое - я и
вечный, как первая влюбленность камня, Смольный собор справа за
окном. Я добиваюсь чего-то.
Что бы это было, а?
Сон
Микрофон выглядел совершенно неустойчиво. Он опять порадовался, что
вовремя поставил на гитару пьезокристалл - теперь можно петь, не
думая о том, что гитару не будет слышно. Струны вздрогнули под
пальцами. Из этого касания рождаются высокие чистые звуки. Они с
гитарой понимали друг друга, как понимают любовники, прожившие
вместе дожди и солнце. "Ни одна женщина не умеет так любить", -
подумал он вскользь и обернулся к фортепиано. Снизу, из зала, не
было слышно, что он сказал тому, кто, словно падший ангел, касаясь
клавиш распущенными черными волосами, озабоченно возился с
непослушной стойкой, но руки его даже во время разговора гладили
струны короткими, едва уловимыми движениями. Потом левая рука
приникла к грифу, и, уже начав петь, он впервые посмотрел в зал
поверх микрофонов. Лиц он не видел. Как река, чувствовал течение
своего голоса и прикосновения берегов. Песня представлялась ему в
этот момент живым существом - девушкой, идущей по напряженному
канату под холодным дыханием нацеленных на нее глаз и защищенной
лишь сознанием своей любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22