Но все-таки она думала, что иначе жить нельзя.— Ну что ж… так и дальше будет? — спросила она, поджав губы и притворно внимательно глядя в таз с вареньем.— Как дальше? — спросил Санин и чихнул.Марье Ивановне показалось, что и чихнул он нарочно, чтобы ее обидеть, и хотя это было, очевидно, нелепо, она обиделась и надулась.— А хорошо у вас тут! — мечтательно сказал Санин.— Недурно… — считая нужным сердиться, сдержанно ответила Марья Ивановна, но ей было очень приятно, что сын похвалил дом и сад, с которыми она сжилась, как с родными милыми существами.Санин посмотрел на нее и задумчиво сказал:— А если бы вы не приставали ко мне со всякими пустяками, то и еще лучше было бы.Незлобивый голос, которым это было сказано, противоречил обидным словам, и Марья Ивановна не знала, сердиться ей или смеяться.— Как посмотрю я на тебя, — с досадой сказала она, — и в детстве ты был какой-то ненормальный, а теперь…— А теперь? — спросил Санин так весело, точно ожидал услышать что-то очень приятное и интересное.— А теперь и совсем хорош! — колко ответила Марья Ивановна и махнула ложкой.— Ну, тем и лучше! — усмехнулся Санин и, помолчав, прибавил: — А вот и Новиков идет.От дома шел высокий, красивый и белокурый человек. Его красная шелковая рубаха, плотно обтягивающая немного пухлое, но рослое и красивое тело, ярко вспыхивала красными огоньками под солнечными пятнами, а голубые глаза смотрели ласково и лениво.— А вы все ссоритесь! — таким же ленивым и ласковым голосом протянул он еще издали. — И о чем, ей-Богу!..— Да вот, мама находит, что мне больше шел бы греческий нос, а я нахожу, что какой есть и слава Богу!Санин сбоку посмотрел на свой нос, засмеялся и пожал пухлую широкую ладонь Новикова.— Ну, еще что! — с досадой отозвалась Мария Ивановна.Новиков громко и весело засмеялся, и круглое мягкое эхо добродушно захохотало в зеленой чаще, точно кто-то добрый и тихий радовался там его веселью.— Ну, я са-ам знаю… все о твоей судьбе хлопоты идут!— Вот поди ж ты! — с комическим недоумением сказал Санин.— Ну, так тебе и надо!— Эге! — вскрикнул Санин, — если вы за меня в два голоса приметесь, так я и сбежать могу!— Я сама, кажется, скоро от вас сбегу! — с неожиданной и, больше всего для нее самой, неприятной злобой проговорила Марья Ивановна, рывком дернула таз с жаровни и пошла в дом, не глядя ни на кого. Пестрый Милль выскочил из травы, поднял оба уха и вопросительно посмотрел ей вслед. Потом почесал носом переднюю лапу, опять внимательно посмотрел на дом и побежал куда-то в глубь сада по своим делам.— Папиросы у тебя есть? — спросил Санин, очень довольный тем, что мать ушла.Новиков достал портсигар, лениво изогнув назад свое крупное спокойное тело.— Напрасно ты ее дразнишь, — с ласковой укоризною протянул он, — женщина она старая…— Чем я ее дразню?— Да вот…— Что ж «вот»?.. Она сама ко мне лезет. Я, брат, никогда от людей ничего не требовал, пусть и они оставят меня в покое…Они помолчали.— Ну, как живешь, доктор! — спросил Санин, внимательно следя за изящно-прихотливыми узорами табачного дыма, нежно свивавшегося в чистом воздухе над его головой.Новиков, думая о другом, ответил не сразу.— Пло-хо…— Что так?— Да так, вообще… Скучно. Городишко осточертел по самое горло, делать нечего.— Это тебе-то делать нечего? А сам жаловался, что вздохнуть некогда.— Я не о том говорю… Нельзя же вечно только лечить да лечить. Есть же и другая жизнь.— А кто тебе мешает жить и другой жизнью?— Ну, это вопрос сложный!— Чем же сложный?.. И чего тебе еще нужно: человек ты молодой, красивый, здоровый.— Этого, оказывается, мало! — с добродушной иронией возразил Новиков.— Как тебе сказать, — улыбнулся Санин, — этого, пожалуй, даже много…— А мне не хватает! — засмеялся Новиков; по смеху его было слышно, что мнение Санина о его красоте, силе и здоровье было ему приятно и что он слегка смущен, точно барышня на смотринах.— Тебе не хватает одного, — задумчиво сказал Санин.— Чего же?— Взгляда настоящего на жизнь… Ты вот тяготишься однообразием своей жизни, а позови тебя кто-нибудь бросить все и пойти куда глаза глядят, ты испугаешься.— Куда? В босяки? Хм!..— А хоть бы и в босяки!.. Знаешь, смотрю я на тебя и думаю: вот человек, который при случае способен за какую-нибудь конституцию в Российской империи сесть на всю жизнь в Шлиссельбург, лишиться всяких прав, свободы, всего… А казалось бы, что ему конституция?.. А когда речь идет о том, чтобы перевернуть надоевшую собственную жизнь и пойти искать интереса и смысла на сторону, сейчас же у него возникает вопрос: а чем жить, а не пропаду ли я, здоровый и сильный человек, если лишусь своего жалованья, а с ним вместе сливок к утреннему чаю, шелковой рубашки и воротничков?.. Странно, ей-Богу!— Ничего тут странного нет… Там дело идейное, а тут…— Что тут?— Да… как бы это выразиться… — Новиков пощелкал пальцами.— Вот видишь, как ты рассуждаешь! — перебил Санин, — сейчас у тебя эти подразделения!.. Ведь не поверю же я, что тебя больше гложет тоска по конституции, чем по смыслу и интересу в собственной твоей жизни, а ты…— Ну, это еще вопрос. Может, и больше! Санин с досадой махнул рукой.— Оставь, пожалуйста! Если тебе будут резать палец, тебе будет больнее, чем если палец будут резать у любого другого русского обывателя… Это факт!— Или цинизм! — постарался Новиков сказать язвительно, но вышло только смешливо.— Пусть так. Но это правда. И теперь, хотя не только в России, но и во многих странах света нет не только конституции, но даже и намека на нее, ты тоскуешь потому, что твоя собственная жизнь тебя не ласкает, а вовсе не по конституции! И если будешь говорить другое, то соврешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16