Медведев принадлежал к категории людей весьма распространенной. Природа дала этим людям все. Но если другие, имея куда меньшие возможности, развивали свои сильные стороны, чтобы «перекрыть» естественные «недостачи», то эти люди, напротив, все свое внимание сосредоточивают на слабой точке.
Медведев был высок, очень силен. Он был красив: правильные, истинно русские черты лица с чуть выдающимися скулами, с румянцем, проступающим из-под чистой кожи; черные кудри, голубые глаза. Кажется, уж от девчат ему точно отбоя не должно быть, но они его не жаловали, как не жаловали и парни. Эти, правда, не всегда сразу давали ему точную оценку: внешность Медведева, ее очевидная мужественность, «выигрышность» служила как бы форой. Но проходило немного времени, фора иссякала, и как-то само собой получалось, что он опять оказывался в положении подчиненном, зависимом, страдательном. Кстати, следует отметить, что сержанты угадывали его слабину сразу – не хуже девушек. Именно сержанты, а не какого-либо иного звания военный люд; например, офицерам он всегда нравился, во всяком случае поначалу. А сержанта ни внешним видом, ни выправкой не проведешь. Он один раз пройдет перед строем и точно покажет, ткнет пальцем в грудь, какой солдат самый шустрый да моторный, а какой – рохля, курица мокрая, паршивая овца, пусть даже на его груди лемехи ковать можно. Такой не обязательно бывает в каждом отделении, но уж во взводе точно сыщется, и сержант это знает, ему нельзя не знать, не угадать этого «типа» сразу; не дай бог, оплошаешь и пошлешь его по какому живому делу – кому потом отбрехиваться да шишки считать? У Тимофея Егорова не было времени, чтобы приглядеться к новичку, раскусить его. До того ли ему было! – на них надвигались сотни вражеских танков, и на что бы сейчас ни поглядел Тимофей, перед его глазами была только эта картина. Но сержант всегда сержант! – даже в такую минуту он уловил какую-то ущербность, неполноценность часового. У Тимофея не было тех нескольких спокойных свободных мгновений, когда бы он мог отвлечься от боя, разобраться в своих чувствах и точно квалифицировать явление. Сейчас ему это было еще не нужно; сейчас это ничего не решало. Но если б его все-таки спросили об этом, он, даже не глядя больше на Медведева, сказал бы, с кем имеет дело. И Медведев это понял по одному взгляду – еще не узнавшему его взгляду сержанта. Он сразу сник, почувствовал себя жалким, каким-то жеваным. Все было как всегда.
А между тем объективно у него не было оснований такого поведения. Он не был болен, не имел тайных пороков, а тем более – каких-либо тяжких, по счастливому случаю оставшихся нераскрытыми проступков в прошлом. Но именно в прошлом, в детстве произошли те незначительные события, те первые маленькие поражения, которые наложили печать на его характер и в юношеские годы и, судя по всему, складывалось именно так, на всю его последующую жизнь.
Вначале душу Медведева иссушила безотцовщина. Батю и трех дядьев порубали апрельской лунной ночью мальчишки конармейцы. Санька родился уже после, на троицу. Статью, всем своим видом пошел в отца, но характером – в ласковую, мягкую, как церковная свечка, мамашу.
Первые годы это было неприглядно. Тем более сколько помнил себя Медведев, он всегда выделялся среди сверстников и ростом и силой. Заводилой не был, зато в нем рано наметилась та манера добродушного безразличия, ленивого нейтралитета, которая зачастую присуща очень сильным людям. У них, как у наследных лордов, сразу есть все или, по крайней мере, самое важное; им нечего добиваться. Но манера успела только наметиться. Едва обозначился ее абрис – мальчику было три-четыре года, – как выяснилось, что ему не с кого брать пример; ни во дворе, ни среди родни не оказалось даже самого плюгавого мужичонки: всех унесла гражданская. А посторонние… что посторонние! – у них и до своей мелкоты руки не доходили, разве что с ремнем да лозиной. Санька, может, и за эту плату был бы рад, только у него не спросили; мать так и не привела другого мужика в хату – на ее век перевелись мужики начисто. Вот и тулился Санька к матери, перенимая у нее и неуверенность, и податливость, и мягкость.
А еще через пару лет стал он понимать и иное, что, между прочим, поминали ему от рождения: стал он понимать что отец его был лютей собаки – матерый мироед, а последние годы и вовсе душегуб: за косой взгляд порешить мог, не говоря – за партбилет. Скольких Санькиных приятелей осиротил – считать страшно. Понятно, не вменяли это Саньке в вину – он-то чем виноват, невинная душа? – да уж больно внешность у него была знакомая: выкопанный батя. И слова тут никакие помочь не могли, и утешительные рассуждения выручить бессильны; как-то так получилось, что отцов грех он принял на свою душу, а как искупить – не знал. Груз был тяжел, явно не по силам; а главное – не по характеру. Другой на его месте, может, озлобился бы и тем затвердел, окаменел, нашел бы в том силу, и опору, и даже цель. А Санька напротив. Он готов был за всех все делать, любому уступить и услужить – только бы не поминали ему родителя. Получалось, конечно, наоборот. Он это видел, но переломить себя не мог; да и не хотел: он постепенно вживался в свою роль, и она уже казалась ему естественной и «не хуже, чем у людей».
Тем не менее (и это неким странным образом сочеталось в нем со слабостью характера) он знал цену своей силе и в общем-то держался соответственно. Сочетание получалось причудливое, но не жизненное. Первое же испытание – а любое испытание всегда и прежде всего – это испытание характера – должно было поставить мальчика перед выбором и в результате упростить систему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80