У него затряслась нижняя губа, и вдруг он повалился на колени.
– Да за что же хотите нас расстреливать? Что мы вам сделали? А? Товарищи… Господа. – Он не выдержал и заплакал.
В это время подъехал офицер.
– Что? Красные? А-а-а, – протянул он торжествующе, – попались, голубчики…
И заорал:
– Переходить фронт?! Шпионить?! Всех – на дерево… Всех до одного! Никому пощады! Слышите! Никому!
Он слез с лошади, передал поводья одному из всадников. Его глаза, сверкавшие на красном лице, не предвещали ничего доброго.
– К допросу! – скомандовал он. – Ты вот, – указал он на руководителя. – Ты зачем пробирался через фронт? – отвечай… – Федорченко, – приказал офицер одному из своих всадников, – приготовь вон там виселицы… Веревки есть? Ну, вот и хорошо… Одиннадцать штук, всех на деревья, и крышка… Пусть знают другие, что значит шпионство… Так вот, – продолжал он снова, обращаясь к руководителю группы, – я, пожалуй, подумаю и пощажу тебя… так и быть – вешать не буду, если только ты расскажешь мне все чистосердечно… Понял?
– А что вам надо знать? – упавшим голосом спросил руководитель группы.
– Ответь мне чистосердечно вот на какие вопросы: откуда, куда и зачем вы шли? Сколько вас перебралось и еще переберется к белым и как фамилии твоих товарищей? Ну!
Руководитель стоял бледный, с опущенными глазами. Его губы дрожали. Иногда он поднимал глаза и взгляд его долго не мог оторваться от того места, где «Федорченко» мастерил петли.
– Ваше благородие, пощадите… мы не хотели.
– Молчать! Говори по существу. Как фамилии всех твоих товарищей?.. Ну, как, Федорченко, готово?
– Скоро будет готово, господин ротмистр, – глухо ответил «Федорченко».
– Ну-с, – обратился офицер к руководителю, – ты еще упорствуешь?
И, не вытерпев больше допроса, руководитель начал говорить. Он рассказал все, что знал. Офицеру были переданы все сведения, все инструкции, которыми снабдил их Камо. И лишь четверо, и среди них – одна девушка, наотрез отказались разговаривать с офицером.
– Вы будете повешены, – раздельно и свирепо произнес офицер.
– Ну и вешай, палач… Всех не перевешаешь, – крикнула девушка, вырываясь из рук солдат.
– Федорченко, – сказал офицер, – вот этих четырех ты можешь повесить в первую очередь… а тех отпусти.
– Слушаю-с, – взял под козырек толстомордый солдат и ухмыляясь посмотрел на осужденных.
Белогвардейцы весьма пристально наблюдали за поведением осужденных.
– Ну что ж, не передумали? – обратился к ним офицер. – Отказываетесь разговаривать?
Он похлопал плеткой по своему сапогу.
– Даю вам еще одну минуту на размышление. Сколько войск расположено в этом районе? Как называются части? Скажете – помилую.
Но эти четверо оставались непоколебимыми. Сколько ни допрашивал офицер, он не мог добиться от них ни единого слова. И вдруг произошло то, чего никто не ожидал: офицер громко расхохотался. Он не мог владеть собой – смех душил его так, что весь он корчился. Смеялся офицер, хохотали солдаты.
«Федорченко» полез на дерево и принялся снимать петли. Комсомольцы смотрели на все это и тупо озирались – они не могли понять, что же произошло.
– Дурни, – буркнул «Федорченко», выходя на середину, – дураки, а еще туда же, комсомольцы… Не через фронт переходить вам, а под материнской юбкой сидеть… Э-эх, вы, кутя-я-я-та! Он сплюнул и отошел прочь.
Офицер встал. Он перестал смеяться.
– Нет, вот эти четверо – молодцы, – сказал он, указывая на тех, что отказались с ним разговаривать. – А эти семеро – навоз…
И тут же он принялся сдирать с себя нос, парик, погоны… Это был Камо.
Долго мучившие его сомнения относительно стойкости комсомольцев сегодня разрешились. Теперь он безошибочно может сделать выбор. Теперь он знает, с кем можно отправляться к белым. Вот эти четверо стоят тысячи таких, как те семь, что сдрейфили перед «петлями»…
Он собирался отправляться к белым через неделю после эпизода в лесу.
Проект был близок к осуществлению. Но в это самое время белые армии покатились от Орла на юг. Надобность в осуществлении проекта миновала.
Теперь надо было думать уже совсем о другом.
Тифлис… Он такой же, каким помнит его Камо: всегда солнечный и зеленый.
Вот наконец и она – мирная, спокойная жизнь, во имя которой отдал он все, что только мог отдать. Покой… Неужели Камо принадлежит теперь самому себе?
Кабинет, телефоны… «подчиненные»… секретарь, акты, протоколы… Да, он – начальник учреждения… Странно… Никогда он не думал об этом… Ему мучительно трудно сидеть на этом кресле, в которое посадила его партия, слушать доклады, делать то, что делают в своих учреждениях тысячи партийцев… Что ж, надо… Это – будни революции… С каким наслаждением он бросился бы сейчас в прежнюю тревожную, столь родную и понятную ему обстановку, оставшуюся там, далеко в прошлом!
– Ничего, ничего, брат… привыкнешь… надо привыкать изучать экономику, надо научиться быть искусным руководителем советского учреждения, – говорил ему Котэ. – Хватит, боевая работа кончилась. Теперь наступила очередь управлять громадной машиной. Это – сложнее и труднее, чем экспроприировать денежные транспорты и симулировать четыре года сумасшествие… Да, брат. Знаю, ты не умеешь быть чиновником… Вон, ты со служащими держишься так, будто ты у всех у них детей крестил.
Так говорил Котэ, изредка навещая старого своего друга. Они подолгу засиживались, много говорили о революции, вспоминали прошлое. Как-то раз Котэ остановил свой взгляд на волосах Камо. Он как будто заметил их в первый раз:
– Э-э… да ты совсем старик!.. Не ожидал. Седин-то сколько!
Камо улыбнулся и согласился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22