– Я иду к тебе, мне надо поговорить с тобой.– Я занят сейчас, – ответил Пронин, – у меня нет времени.От волнения голос его дрожал.Помолчали. Оба слышали дыхание друг друга.– Николай, если даже ты очень занят, все равно должен меня выслушать.– Я же сказал: у меня нет времени. – Гнев и обида, слегка приглушенные, снова набирали силу. – И если бы даже было время, я не хочу вас видеть. У нас с вами нет больше ничего общего.И Пронин повесил трубку. Вышел. Отыскав глазами часового, кивнул ему. Тот подошел ближе.– Если придет Смородина – ко мне не пускать! Скажи, что я занят.Вместо обычного «есть» удивленный часовой только кивнул.Санчасть полка находилась в двухстах метрах от штаба. Накинув на плечи полушубок, Смородина направилась к Пронину. Одолев снежные бугры, она вышла к автофургону начальника штаба.– Куда, товарищ капитан? – преградил ей путь часовой.– К начальнику.– Нельзя!– Почему?– Так приказано.– Кто приказал?– Майор Пронин.– Не может быть! Вы его неправильно поняли. Прошу передать, что пришла капитан Смородина. По служебному делу.– Не надо зря просить, товарищ капитан, – с сочувствием сказал боец. Майор только что приказал: если придет Смородина – ко мне не пускать! Я, мол, занят.Лена прикусила губу."Вот, значит, как…" – подумала она. Лицо ее помрачнело, как осеннее небо.– Тогда я вас очень прошу: скажите майору, что капитан Смородина приходила. Приходила и ушла.– Слушаюсь!Пронин из фургона слышал весь разговор часового с Леной, видел, как она, огорченная и расстроенная, сломленная, пошла прочь. Майор почувствовал угрызение совести, он ужаснулся своей жестокости, хотел открыть дверь, окликнуть Лену, вернуть ее назад, попросить прощения, но… Дикая ревность и упрямство помешали ему, и он удержался от доброго порыва. 2 В медчасти Маша Твардовская принимала больных. Поздоровавшись со всеми, Смородина сняла шубу.– Ну, как дела? – спросила она, а ответа не слышала – в висках у нее стучало, сердце ныло от обиды; она пыталась забыть то, что только что произошло у нее с Прониным, и не могла. Она никак не ожидала от Николая такой грубости.– Стоит ли перевязывать эту рану, доктор? – спросила Маша. – Она уже зарубцевалась. Может быть, оставить открытой?– Давайте посмотрим. – Она помнила этого бойца,Мустафу Велиханова, и помнила, как перевязывала эту осколочную рану. Рана, действительно, затянулась. Прощупав ее, осмотрев, Лена спросила:– Не беспокоит?– Нет, не беспокоит,– Говори правду. А то некоторые мужчины не желают признаваться, что у них что-то болит.– Я не из таких мужчин, доктор.Смородина обернулась к медсестре:– Маша, я думаю, все-таки лучше будет, если еще раз наложишь повязку.Твардовская быстро, сноровисто забинтовала рану.Врач той порой осмотрела остальных больных и вышла из палатки – помыть руки.Мустафа посмотрел ей вслед, оглянулся, – они с Машей были одни – и сказал шепотом:– Слушай, Маша, имей совесть! Разве так туго можно бинтовать? При враче я терпел, не стал кричать. А ногу так перехватило, что, кажется, жилы лопнут. Ради бога, перевяжи.– Врешь, не туго!– Зачем мне врать? Туго!– Но ты же и не пикнул, когда перевязывала.– А что, пищать обязательно?Твардовская размотала повязку.– Извини, Мустафа, действительно, туговато…– Сколько можно извинять? Совсем меня забыла, на свидание не приходишь, а когда делаю тебе замечание, говоришь: «извини». Сколько можно извинять?Маша, лукаво посмеиваясь, спокойно выслушивала упреки Мустафы. Вдруг, оглянувшись на дверь, она бросилась на грудь Мустафе и с жаром поцеловала его в губы. У Мустафы закружилась голова, он оперся руками о тахту, медленно поднялся, Маша улыбалась, глядя на него невинными глазами.– Извини, дорогой Мустафа. Прости.– Опять «извини»! Нет, на этот раз не прощу… – Мустафа что есть силы прижал Машу к себе; ее могучая грудь мягко легла на широкую грудь Мустафы.– Уф, Мустафа, задыхаюсь! Что ты делаешь?– Как что? Ты поцеловала меня, я поцеловал тебя – возвращаю долг! И он впился в податливые губы Маши.Потом она перевязала рану.– Ну, иди, только показывайся иногда.– Чаще болеть и приходить к тебе?– Наоборот, я хочу, чтобы ты приходил ко мне здоровым.– Уж если ты начала лечить меня так, то никто не знает, когда я поправлюсь.– Не беспокойся, поправишься.– Нога – да, поправится, а настоящая рана не затянется.– Какая рана? – Маша обхватила рукой шею Мустафы. – У тебя есть еще другая рана? Где?– Ты не увидишь. Вот она, здесь, – и Мустафа положил руку Маши себе на грудь.– Господи, а я – то думаю!..Велиханов вернулся в роту.– Мустафа! – приветствовали его.– Джан Мустафа! – поправил Велиханов товарищей.– Что это значит – "джан"? – спросил Илюша Тарников. Он любил подшутить над Мустафой, который плохо говорил по-русски.– Ох, Илюша, трудную задачу ты мне задал. Слово «джан» не переводится на русский язык. Точно перевести не умею, а врать тебе не хочу.– Признайся, дружок, ты и в азербайджанском языке вроде того – не того, а?– В чем, в чем, а в знании родного языка вы не можете меня упрекнуть. А вот что касается слова «джан», так «джан» это и есть «джан», и все тут.– Не понял.Мустафа покрутил пальцем у виска.Кузьма Волков внимательно посмотрел в глаза Мустафе.– Ты сегодня какой-то не такой, Мустафа. А ну, признавайся, где был?– В санчасти.– С этого бы и начинал. Машу видел?– Видел.– Ну, тогда мне понятно, что значит «джан»! 3 Герман Динкельштедт несколько раз перечитал секретный приказ Гитлера, в котором фюрер обещал солдатам и офицерам армейской группировки «Дон» всяческие блага, если они выполнят свою задачу, и положил листок на стол командиру дивизии. "Конечно, – думал он – фюрер – истинный отец немцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121