Старик ждал. Чего? Я понятия не имел. Но он чего-то ждал, и, учитывая мое возбужденное состояние, это было невыносимо.
– Сударь, – произнес я, откашлявшись, – я знаю, что речь идет о Сесиль Арман-Кавелли, цветочнице с улицы Конвента. Я хочу только, чтобы вы помогли мне понять причину.
– Причину чего?
– Причину ее поступка.
Шиффле удивленно поднял брови: он явно не ожидал, что мои притязания окажутся столь умеренными.
– Это все? Я полагал, что у вас более грандиозные планы, нечто более честолюбивое и эффектное, ведь вы, журналисты, умеете пускать пыль в глаза...
– Я лишь пытаюсь понять, что произошло в ее голове, когда она перешла грань...
– Она еще жива? – недоуменно протянул он. – Вы могли бы у нее об этом спросить...
Вместо ответа я лишь потупил взор. Мой собеседник наверняка понял, что я уже уперся в стену. Я пытался не выглядеть подавленным, хотя именно так себя чувствовал. Я бы не простил себе, если бы проявил малейшую слабость при общении с подобным субъектом. Мне следовало, напротив, дать почувствовать ему свою уверенность, хладнокровие и непреклонную волю.
Я не знаю, что повлияло на решение Шиффле. Так или иначе, после долгих раздумий он довольно церемонно поднялся и дважды повернул ключ в замке. Когда мы оказались взаперти, старик вернулся на прежнее место. И наконец заговорил о цветочнице.
Действительно, бывший инспектор отлично помнил эту историю. Его рассказ был поразительно точным, хотя минуло столько лет. Можно было подумать, что те давние события наложили на него отпечаток. Но мне и в голову не приходило, что эта глубокая зарубка в его памяти связана с угрызениями совести, причиной которых были не Фешнеры, а госпожа Арман. Как будто пострадали не они, а она.
Не без опаски я достал из кармана блокнот с ручкой и воспринял отсутствие реакции со стороны собеседника как согласие. Слушая его, я осознавал, что передо мной впервые открывается тайная жизнь незнакомой женщины. По ходу рассказа я начал понимать, что мы ничего не знаем о человеке до тех пор, пока не обнаружим слабое место, за которым кроются секреты, растворенные в его крови и питающие его разум.


* * *

В первые дни 1942 года инспектор Шиффле явился в магазин «Цветы Арман» в связи с расследованием, которое он производил в округе. Сесиль Арман-Кавелли ответила на все его вопросы отрицательно. Нет, она не знала, куда подевались Фешнеры, где они прячутся, на что они живут, – ей ничего не известно. На следующий день, разобрав один из ящиков картотеки, забытых мехоторговцем в спешке во время бегства, инспектор наткнулся на имя цветочницы. Она была клиенткой Фешнеров. Он сделал еще одну попытку. Да, это было так, но госпожа Арман уверяла, что она не поддерживает с соседями близких отношений, во всяком случае, не настолько, чтобы они ей доверились.
Инспектор подождал еще неделю, прежде чем снова закинуть удочку. Он приберег про запас одно из тех предложений, от которых трудно отказаться. Шиффле узнал, что молодая женщина страшно переживает за судьбу своего старшего брата Виктора, которого она любила до безумия. Он был в лагере для военнопленных в Германии, трижды пытался бежать, трижды был схвачен и подвергался суровым дисциплинарным взысканиям. Цветочница уже давно не получала никаких известий о брате и опасалась самого худшего. Физических либо нравственных пыток, которых он, очевидно, не вынес, нового, слишком рискованного побега, самоубийства – что только не приходило ей в голову.
И вот Шиффле предложил женщине сделку: возвращение узника в обмен на ее содействие (он избегал слова «сотрудничество»). Услуга за услугу. Цветочница была в его власти, и он не собирался от нее отступаться. Подобного рода шантаж был тогда в ходу. Маршал Петен даже официально поощрял этот метод во имя туманной идеи гражданского долга. Он намеревался возвести ее в ранг одной из основных добродетелей новой Франции. Сами оккупанты, не задумываясь, отпускали на свободу военнопленных, чьи родственники сообщали им «сведения» (некоторые более буднично называли это доносами) после покушений на немецких офицеров.
Два дня цветочница терзалась сомнениями. То были подлинные муки совести. Антисемитизм был ни при чем. Госпожа Арман вообще не говорила о евреях, ни хорошего, ни плохого. Она не обращала на них внимания, она их не видела. А как же те, что уже давно жили напротив ее магазина? Для цветочницы соседи были не евреями, а торговцами мехом. В таком случае что же смущало ее в подобной сделке? Ничего особенного, просто вопрос принципа, но один из тех, что определяют наши действия, руководят и распоряжаются нашей судьбой. В сугубо нравственном отношении госпожа Арман полагала, что подобное поведение недостойно верующей христианки. Нельзя доносить на своего ближнего, и точка. Тут нечего объяснять. Тем хуже для тех, кто этого не понимают.
Однако, когда инспектор снова пришел к цветочнице, она приняла его предложение. Скрепя сердце, но согласилась. Она решилась на это из-за одной фразы, которую полицейский произнес на прощание. Одной-единственной фразы, брошенной им мимоходом. Но эти слова лишили ее сна. Он сказал, что она должна выбирать, кого ей спасать – жизнь своего брата или жизнь Фешнеров.
Заручившись согласием госпожи Арман, Шиффле выдвинул дополнительное условие; ей надлежало написать донос с точным указанием местонахождения Фешнеров. Ничего подобного не требовалось, чтобы начать расследование. Но комиссар на этом настаивал. Это было правильнее с бюрократической точки зрения. Цветочница было снова заупрямилась, но поддалась на оговорку, что письмо должно быть сугубо анонимным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46