Молча за чуб комсомольца таскала — туда— сюда, туда-сюда, — приговаривала:
— Человеком будь, человеком будь…
Не выдержал комсомолец, взмолился:
— Маманя! Больно же! Отпусти чуб, мама! — Личико конопатое в плаче скривил.
Пожалела сына, отпустила чуб:
— Человеком будь, Никола!
Отбежал от матери подальше.
— Бога нет! — закричал ей издали.
Погналась Пшеничная Анна опять за сыном.
Поскользнулась, упала, зашиблась, горько заплакала.
…Плач и стон стояли над побоищем, лилась кругом кровь, трещали кости.
Друг бил друга, брат — брата, сын — отца, отец — сына.
Как щепа с сырого дуба летит, валились на лед бойцы.
— Братья! Опомнитесь! Побойтесь Бога! Братья! — ходил между бившимися и взывал к ним отец Василий. — Избави нас, Господи, от ненависти, злобы, немирности и нелюбы… — взывал он к небу. Вставал меж дерущихся: — Братья…
Ослепнув, били его с двух сторон: оттуда и отсюда.
8
Ганна сидела спрятавшись за крест, дрожала.
Вдруг услышала тяжелый, будто удары каменного сердца, топот.
Топот приближался. Ганна выглянула из-за креста.
Во весь опор скакали по льду всадники в военных фуражках.
Подлетели.
— Разойдись! — закричали.
Кнутами били и тех, и других.
Огрели комсомольца: рубец на лице вспух.
— Энкавэдэ, — вслед глядя, угрюмо сказал, утерся.
Конями лежащих на льду топтали.
Один — прямо на Анну Пшеничную шел.
Бросились к коню с одной стороны — отец Василий, с другой — рыжий Никола, схватили коня под уздцы.
Встал на дыбы конь.
Покатился с лошади кубарем всадник.
Тут же налетели на отца Василия и Николу другие всадники, подхватили их под руки, подтащили к проруби, ударили со всей силы кнутовищем по голове, столкнули обоих в черную воду.
Толпа ахнула.
Очнувшись, побежали люди к проруби.
9
Неподвижная лежала черная вода в полынье, стыла.
— Батюшка! Отец Василий! — над полыньей Марья Боканёва плакала, отца Василия дочь духовная.
По льду к полынье Анна Пшеничная ползла.
Подползла, заглянула в бездну.
— Никола! Сынок! — позвала.
Вызывала его из полыньи, будто с гулянки звала, с улицы ужинать.
— Где ты, Никола? Никола!!! — закричала.
И, будто услышав мать, вздохнул кто-то там, на дне. По черной воде пузыри пошли.
Выплыла рыжая голова Николы. Схватила Анна его за рыжий чуб, поднатужилась, вытащила сына. Полежал немного Никола, открыл конопатые глаза.
— Мама, — сказал. — Больно же!
И закрыл глаза.
Заголосила мать.
10
— Разойдись! Разойдись! — закричали энкавэдэшники.
Погнали людей кнутами на берег.
Впереди Анна Пшеничная шла, сына на руках несла. Словно спящий лежал.
Марья Боканёва у полыньи осталась. Сидела у полыньи, словно около могилы отца Василия. На могиле — крест стоял ледяной, сверкал на солнце.
— Пошла! Пошла! — вернулись на конях за Марьей.
— Не пойду! — закричала.
Схватили Марью, через коня положили, повезли.
— Изверги! Изверги! — кричала.
Ганна со всеми побежала.
Один ее догнал, ударил кнутом. Оглянулась: на коне человек со шрамом — тот, из хлева. Увидел ее.
— Ганна? — узнал.
Побежала Ганна на другой берег. Повернул коня, поскакал за ней:
— Постой, Ганна!
На берегу бревна лежали — коню не проехать, — прыгнула на них, побежала.
Остановился с конем у бревен. Спешился. Побежал за ней по бревнам.
Выбежала Ганна в чистое поле. Побежала по насту.
Он за ней побежал, провалился по пояс в снег.
— Я не виноват! — крикнул Ганне вслед. — Нас сюда послали!
Отстал.
11
Долго бежала Ганна.
Прибежала в незнакомое село.
Села в снег у забора, напротив чайной.
Снег пошел.
Сидела дрожала.
Вышла на крыльцо чайной веселая, будто хмельная, девушка с раскосыми синими глазами. Посмотрела на снег.
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь, —
продекламировала она.
Увидела Ганну.
— Девочка, иди — щей налью.
12
— Ешь, миленький, ешь, золотой. — Раскосая девушка налила Ганне щей. Сама напротив села, смотрела. Ганна поводила ложкой, бросила.
— Невкусно? — встрепенулась девушка. — Э, да ты горишь вся, миленький. Ты ложись, я тебе вот здесь постелю. Одеялом укутаю, вот так.
Напоила отваром из трав. Положила Ганну на лавку в углу, укрыла лоскутным одеялом.
13
Ганна металась. Сквозь жар и дымку видела она, как ходили по чайной распаренные мужики, пили водку, обнимались пьяные, целовались. Раскосая девушка разносила еду, собирала посуду, шла на зов:
— Эй, Катерина! Повторить!
Она шла как царица.
Когда не было работы, подсаживалась к чубатому парню, что-то говорила ему, звонко и нежно смеялась. К Ганне подходила, прохладную руку на раскаленный лоб клала, спрашивала:
— Тебе полегче? Правда?
Ее звали, она отходила.
Рядом с Ганной сидели за столом два мужика: один — кряжистый, чернобородый, кузнец Данила Рогозин, другой — молодой, русоволосый: волосы как рожь, копной на голове лежат, — конюх Ерема Попов. Склонив друг к другу головы, тихо говорили между собой.
Сквозь жар и забытье слышала Ганна:
— Слышал? В Капустине Яре батюшку, отца Василия, сегодня в проруби утопили, — говорил чернобородый кузнец.
— Да неужто?! — вскричал русоволосый, закрыл рот ладонью, шепотом спросил: — Кто утопил? Эти?
— Они…
— А за что?
— В колокола звонил. Крещение сегодня. На Подстёпке крест ледяной поставил, в проруби людей крестил. Как раньше было.
— И не побоялся? — удивился русоволосый.
— Не побоялся… Говорят, — чернобородый кузнец оглянулся, склонился к русоволосому поближе, сказал шепотом: — сама Матерь Божья ему приказала в колокола бить. Бей в колокола! — сказала.
— Приснилась она ему? Али привиделась?
— Ни то, ни другое. Сама явилась.
— Сама?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30