в нашей мастерской ко всякой философии относились скептически. "Лозунги, диспуты, призывы – суть профанация человеческого естества. Свобода, женщины и вино – вот нетленные киты, – внушал нам, подвыпив, Ромка. – Ин вино веритас". Но меня удивляло и озадачивало отношение солдат к диспуту: вот уж не ведал, что это так взбудоражит их! Оказывается, многие готовились горячо, заинтересованно: возле объявления на перерывах то и дело разыгрывались словесные баталии: как понимать дружбу? есть ли чистая любовь? Нередко Долгову приходилось преждевременно обрывать перерыв.
Для меня солдаты расчета в эти дни стали открытием. Рубцов, как выяснилось, играл в детдоме в драмкружке любовные роли. Рубцов – и любовник! Выходит, не такой уж он утюг. А Уфимушкин, оказывается, не только ученый чулок! Когда зашла речь о смысле жизни, он, вдруг напрягшись весь, смаргивая в волнении ресницами, пошел шпарить стихи Гете и Байрона. Это уж совсем было диво! И таким решительным и одухотворенным он выглядел, хоть памятник с него лепи. Сергей, простодушно улыбаясь, поведал всем, как его потрясли рассуждения о том, способствовало или нет улучшению нравственности возрождение наук и искусств. Н-да, труды французского мыслителя Жан-Жака Руссо…
Мне он, когда мы остались вдвоем, сказал, положив руку на плечо:
– Не обижайся, как другу выложу: так бы вот не мог – Ийка, Надя… Точно. Поболтать, язык почесать горазд, а всерьез – нет. Может, не прав, не смыслю в дружбе ничего. Хотя, думаю, никакой дружбы у тебя с той Ийкой не было. Видимость одна. Вот у меня с Зиной – огонь, встану рядом – подошвы горят!
А, вот оно что! И эта рука на плече – глупое знамение близости и доверительности. Я усмехнулся, убрал плечо, рука Сергея скользнула ему на колено: он, видно, не ожидал этого.
– Говорят, когда судишь, думай и о противной стороне.
Поднявшись, я отошел к группке солдат. Покосившись, увидел: Нестеров насупил рыжеватые брови, сморщил лоб, – должно быть, там, под черепной коробкой, у него творилось что-то серьезное. Соображает, что к чему? Полезно. Пусть не сует нос куда не следует – можно без него остаться. Ийка! Что он в этом понимает? Мне и самому иногда наши отношения с ней казались странными. Однако хотел я того или нет, но следовал утверждению, которое высказал все тот же Ромка: чем сумбурнее отношения с женщиной, тем они оригинальнее. Она несла себя с достоинством и горделивой осанкой, точно восточная принцесса. Смуглая кожа, модный большой рот, бледно-морковная помада на губах, миндалевидные, с раскосинкой глаза… Даже знавший немало женщин Ромка, первый раз увидев Ийку, зачем-то поправил черную "бабочку", удивленно протянул: "Отменная птаха!"
Случалось, не придя к одной точке зрения или не договорившись, куда пойти – в кино, на танцы, – мы расходились с ней, бросив друг другу: "Привет, пока!" А после через день-другой встречались как ни в чем не бывало. И странно, что в отсутствии Ийка представлялась мне только в самых общих чертах, как картина, которую видишь ежедневно, но которую ни разу не удосужился рассмотреть до каждой детали, черточки, штриха. Впрочем, раньше меня это нимало не занимало: в конце концов "галантерейка" рядом, надо увидеться – и сходил. Но теперь я все чаще ловил себя на мысли, что, несмотря на все старания – по часу лежал после отбоя со стиснутыми веками, гнал все другие мысли в сторону, напрягал память. – Ийкин образ вставал неясно, как в тумане. Меня это раздражало, злило – растревоженные нервы успокаивались потом не скоро. И в то же время Надю видел отчетливо, до каждой мелочи: мягкий подбородок, подвижные стрелки-брови, полные добрые губы, глаза, которые отражали, кажется, самые малейшие движения души – читай, как по книге, все, что в ней делается… Вот уж поистине зеркало души! И почему мысли о ней против воли вызывают прилив светлого, беспокойного и радостного ощущения? Впрочем, чепуха, расфилософствовался…
Прав Нестеров? Действительно, такой уж низкий, мелкий, с никчемными порочными устоями: стоило за порог – и из сердца вон? И неужели в наших отношениях с Ийкой была только одна видимость чувств, дружбы, чисто животная привязанность? Слышал же, будто где-то и тигров приучили к красивым предметам, обставив ими клетки, а когда убрали безделушки, те не вынесли разлуки…
Как это Нестеров сказал? "Никакой дружбы у тебя с той Ийкой не было. Видимость одна". Черт его подери!
Я не слышал, о чем толковали солдаты – пересмеивались и скалились. "А какого цвета у нее… глаза? Да, какого? Карие или черные?" От этого неожиданного внутреннего вопроса мне вдруг стало жарко: не знаю! Голову обожгло. Я, наверное, стал красным, будто малина. Вот тебе и на! Увидят, начнутся расспросы. Этого еще не хватало.
Я незаметно отошел от солдат.
Вечером ленинскую комнату заполнили до отказа. Сюда перетащили табуретки из казармы – и все равно мест всем не хватило: пристраивались по двое, стояли у стен. На диспут пришли солдаты из других батарей – немало было "чужих", незнакомых лиц. Впереди, у входа, стоял накрытый кумачом стол, на углу его прилепилась переносная трибунка. Обычно тут горела одна люстра, потому что каждый день старшина Малый, тыча воздух сухим крючковатым пальцем, назидательно поучал дневальных: "И опять же экономия… Не обы две люстры жгить. Бо зрячие, все видать и при одной". И дневальные подчинялись его приказу. Теперь сияли обе люстры – слепило глаза.
– Иди сюда! – замахал Сергей, завидев меня. Возле него было единственное свободное место. Я сделал вид, что не заметил приглашения, и хотел просто встать к стенке, но услышал голос лейтенанта:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67