Они стояли кучкой, при виде меня расступились и, выстроившись стенкой, загородили дорогу. Все это было неожиданным. Опешил, останавливаясь и теряясь в догадках: что это значило? Тем более показалось странным, что лица у солдат были строгими, словно они готовились задать мне трепку, и только у одного Рубцова почему-то голова на втянутой в острые плечи шее была безвольно опущена.
– Давай, Рубцов, мы ждем, – тихо, не глядя ни на кого, проговорил Долгов, стоявший ближе к установке.
Кто-то из солдат подтолкнул Рубцова легонько вперед, и он, сделав робкий шаг навстречу мне, все так же, не поднимая головы, сучил неловко пальцами рук, повисших вдоль туловища.
Но вдруг поднял голову, трепыхнул неуклюже руками, как обломками крыльев:
– Кореши! Братва! Ну что вы? Я же ничего… Ну что такого? – озирался с каким-то испугом и жалкой улыбкой. – Пусть скажет: хотел же вместе работать… И насчет наводчика…
– Ты брось это – "братва, кореши", шесть тебе киловольт! Все, как есть, сознавайся, извинись.
– Быстро затухаешь – качество низкое…
– Какой человек! Зачем вертел-крутил? Руль менять надо.
– Ждем, Рубцов.
Будто очнувшись, Рубцов неуверенно поднял на меня глаза.
– Ты… вот что, – глухо заговорил, подыскивая, видно, с трудом слова. – Извини, пожалуйста… Не по-товарищески поступил. Ну… плохо. Ты же слышал, знаешь… И раньше было, в классе… – Рубцов вдруг улыбнулся виновато, жалко, точно пришибленный щенок. – Правильно товарищи говорят, из-за зависти глупой было: мол, пришел и сразу в наводчики. Да еще безобразничает, думал… Но верно: за плохое спрашивать, а хорошее – тоже замечать. Больше не будет такого…
Он сунул руку, затряс, сжав мою ладонь, солдаты заулыбались, говорили что-то одобрительное, но я не слушал: в горле – горячая картофелина. Еще не хватало зареветь. Расклеился ты, Гошка Кольцов!
До позднего вечера грузили на товарной станции установки, ракеты, ящики с оборудованием, полевые кухни – эшелон уходил рано утром. Уезжал я оттуда с последней машиной. Редкие лампочки на столбах без традиционных железных козырьков мертвенно-тускло освещали пустынные улочки. Ладони у меня пекло, саднили набитые ранки на руках (не заметил, когда и случилось), кровь смешалась с пылью, засохла, боль дергала прямо за сердце. Работал я опять со злостью и остервенением, будто кому-то и что-то хотел доказать. А кому? Что? И зачем? Впрочем, все эти дни после гауптвахты у меня была какая-то удивительная потребность что-то делать, не оставаться одному, даже сам напрашивался на всякое дело: чистить картошку на кухне, работать в парке, мыть и натирать полы в казарме. Возможно, потому, что хотел забыться, не думать о том, что ждало меня впереди. Но ясно: проработка не закончилась, учение только оттягивает ее – предстоял суд общественности, разбор по комсомольской линии. А то еще и на трибунал повернут… Гнал в сторону мысли о Наде: не она – так неизвестно, случилось бы все? А может, вся ее строптивость – повод дать от ворот поворот? И слова, какие говорила потом, – простая дань такту и вежливости? Иди посмотри, что у нее там! Еще посмеется, узнав, что "отхватил рябчиков".
Машина проезжала мимо освещенной вывески магазина, он был открыт. Вспомнил: нечего курить, сигареты кончились. Забарабанил по железной обшивке кабины.
– Ладно, встану за углом, – пообещал шофер.
Я выпрыгнул из кузова, перебежал дорогу. Удивленно, с улыбкой смотрела на меня разбитная, полная продавщица, подавая сигареты. И только когда выходил уже, со смехом окликнула:
– Где это тебя, парень, так? Аль домовым был, трубы проверял?
В застекленной открытой половинке двери увидел свое отражение: висел углом вырванный клок на подоле рабочей из "хэбе" гимнастерки, на коленках черные эллипсовидные отпечатки, будто ползал в грязи; лицо – в пыли, брови, ресницы – рыже-мучные, резко белели яблоки глаз. Словом, выглядел смешным, жалким, будто меня только что вываляли на проселочной дороге.
По тротуару к машине почти побежал. Было совсем темно: на столбе, маячившем у дороги, лампочка не горела, в целом ряду окраинных домиков свет еще не зажигали, и окна отсвечивали мертво.
В темноте кого-то обогнал. Какую-то парочку. Бросилось в глаза – шли не очень близко друг к другу и почему-то молчали. Когда я уже на несколько шагов опередил их, в голове запоздало высеклось: офицер! Я не успел сообразить, как поступить. Самое верное – продолжать так же быстро идти. Авось… И тогда меня точно стегнули прямо по спине:
– Товарищ рядовой! Солдат!
Голос знакомый, но тембр – металлический, раздраженный. Старший лейтенант Васин! И… Надя?! Чем-то острым, с головы к земле, пронзило меня, заложило уши – голос старшего лейтенанта притушился:
– Почему не отдаете честь?
И тут, как только бывает в кино, рядом в доме осветилось окно, желтый пучок света выхватил тротуар, дерево, возле которого я стоял, и их обоих… Да, это были они. Васин и Надя. С портфелями. Успел отметить: у старшего лейтенанта портфель был добротный, желтой кожи.
Ноги мои будто внезапно приросли намертво к тротуару – в жилах вместо крови тяжелая ртуть – застыл, обернувшись. Они тоже были удивлены не меньше меня. Старший лейтенант Васин задержал шаг, словно неожиданно на что-то наткнулся. Надя тоже узнала меня: оторопела, машинально прижав к груди знакомый школьный портфель.
Первым опомнился Васин, шагнув вперед и тряхнув головой, еще не веря своим глазам.
– Снова вы? – искреннее удивление прозвучало в его голосе. Но вдруг он коротко, сухо хохотнул, точно обрадовался какой-то внезапно пришедшей мысли, и неожиданно с наигранным участием сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67