– Я могу понять, почему этот тип теперь шьет одежду, а ты?
Флориан кивнул, хотя, честно говоря, не совсем понимал. Тогда Альфред притянул к себе его голову и поцеловал в первый раз.
Флориан целует друга. «В последний раз, – думает он. – Хорошо, что умирающий этого не понимает».
Медсестра мягко берет его за руку и выводит из палаты. Он, собрав силы, выходит с ней, чтобы тут же снова рвануться обратно, откинуть простыню и еще раз дотронуться до тела Альфреда.
Ему надо удостовериться, просто необходимо. Тело еще теплое и мягкое, и все же Флориан чувствует, что Альфред в этой оболочке более не обитает, он покинул свое тело. Его нет. Как рак-отшельник, его друг покинул свое прежнее жилище и уже, наверное, ищет новое. Вот бы в это поверить! Флориан проводит ладонями по коже друга, такой знакомой – теперь она постепенно становится чужой. Оболочка эта больше не Альфред, а так, некто неизвестный. Ладно скроенный, 54-го размера, «хорошего такого 54-го», как любил говаривать покойный.
Серая мышка купила платье и рассчиталась с Флорианом кредиткой. «Бабетта Шредер», прочитал он ее имя. Она ушла, Альфред, крайне довольный собой, обернулся.
– А ведь это замечательное платье, а? Слушай, ведь правда, отличное платье!
На другое утро он проснулся с температурой сорок и воспалением легких. И в магазин больше не вернулся.

* * *

Флориан долго ждал, пока ему откроют. Хозяйка была в бесформенной серой футболке, серой кофте, голова немытая, нос распух от насморка. Из квартиры пахнуло гороховым рагу. Привет из детства, называется.
– Да? – прозвучало неприветливо, грубо.
Флориан что-то сбивчиво, запинаясь, понес о синем платье. Она недоверчиво сверлила его взглядом: сейчас этот человек наверняка предложит подписаться на какую-нибудь газету, попросит денег для реабилитации малолетних преступников или провозгласит скорое пришествие Иеговы. Но, выговорив имя Альфреда, он вдруг расплакался. Тогда она взяла его за руку, ввела в свое похожее на тюрьму жилище, силой усадила на диванчик из «Икеи» и налила чашку своего ромашкового чая.
Флориан рыдал, как ребенок, она ему не мешала. Принесла синее платье и повесила на дверь гостиной.
Под мышками он сразу заметил бледные, высохшие уже следы пота. И маленькое жирное пятнышко на подоле. Стирать нельзя, ни в коем случае, только в химчистку. Флориан скорбно поник головой над чаем, немного отдававшим затхлостью. Молча разглядывали они платье: в мрачной комнате оно казалось кусочком неба. На балкончике ворковали голуби.
– Крысы летучие, – пробормотал гость и высморкался.
– Я тоже их так называю, – засмеялась хозяйка.
– Я их боюсь, – признался Флориан.
– А я ненавижу, – вторила ему Бабетта. – Похотливые, отвратительно жизнелюбивые твари. Я выбрасываю их мерзкие яйца и разрушаю их гадкие гнезда. Не переношу их гнезд – неуютные и безвкусные сооружения, слеплены абы как!
– Никакого чувства стиля, – согласился гость.
Бабетта подлила ему чаю. Флориан окинул взглядом квартирку. Странное она производит впечатление: как будто здесь поселились временно, хотя, кажется, живут давно. Рядом со старинным письменным столом стоит шезлонг из какого-то кемпинга, столик в гостиной – пара камней и стеклянная столешница, диван из «Икеи» порядком обшарпан и в пятнах, только ковер хорош, действительно хорош – старинный келим Тканый восточный ковер, как правило настенный, с одинаковым вытканным или вязаным рисунком на лицевой и изнаночной стороне.

с ярким рисунком.
– Да, – улыбнулась она, – чудное у меня жилище. Но я тут, должна признаться, поселилась не навсегда. Это так, перевалочный пункт.
Флориан кивнул, и она сказала:
– А знаете, вы не поверите, но ваш друг был прав – это платье и в самом деле изменило мою жизнь.
На другой же день после покупки Бабетта призвала на помощь все свое мужество и в этом самом синем платье присела на скамейку с надписью «Любовь». «Конечно, наряд совсем не по погоде, в нем прохладно, откровенно говоря, да и раненая лодыжка Томаса наверняка еще не зажила. Сижу здесь дура дурой», – думала она, но внутри у нее что-то мелко дрожало, трепыхалось, как золотая рыбка в стакане воды. В то утро Бабетта не стала выметать голубиное гнездо: пусть наглецы творят, что им вздумается. Пусть воркуют, она тоже пойдет поворкует! Уже шесть яиц вынула она брезгливо, кончиками пальцев из проклятущего птичьего обиталища и выбросила в мусорный мешок. Детоубийца. Согрешила против природы, что и говорить. И теперь наверняка будет наказана.
Слово «любовь» жгло ее, словно каленым железом. Она ругала себя, она себя презирала, но со скамейки не ушла.
Ноги и руки постепенно коченели. Наконец Томас показался на дорожке, ковыляя к скамейке. В синем платье он ее даже не сразу и узнал. А она еле сдержалась, чтобы не вскочить и не кинуться ему навстречу, как девчонка.
Ну, и с чего бы это, спрашивается? – думала она, пока он медленно, шаг за шагом приближался к ней. Пахнет от него хорошо? Кожа на ощупь приятная? Или все дело в том, что у него, как и у нее, в буфете все чашки и блюдца разномастные? Или потому, что его уши напоминают ей уши Фрица? Почему в новом всегда ищешь то, что уже знакомо? Что, черт возьми, из этого всего выйдет?
Он кивнул ей, и сердце у нее запрыгало – пустилось вскачь, как школьник домой после уроков.
– Вы похожи сегодня на голубой цветок, – улыбнулся он.
– Новалис, – выпалила она как из пистолета. Какого черта? Ей совсем не то хотелось сказать. Она хотела бы крикнуть: «Ну так сорви меня! Возьми меня! Съешь меня!»
Но это было сказано гораздо позже, потому что Томас оказался робким и стеснительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44