Стирала она тогда на кухне. В одном лифчике и будней юбке, распаренная была и, наверное, некрасивая. Жестяное корыто ухало и легонько прогибалось под руками, и мыльная вода плескалась и будто всхлипывала о чём. И тут он вошёл.
Привёл сына-озорника за руку…
И вот, чего бы никому она не сказала, в чём и себе редко признавалась, смутил её Коншин не тем, что застал с оголёнными плечами, — она тут же и накинулась тогда расхожей бумазейной кофтой, — а тем, что сильно похож был на другого человека. Показалось вдруг, что стоит перед нею Вася Кружилин, вылитый Вася, суженый её, только постаревший, хмурый и чужой.
— Ваш оголец? — спросил с упрёком.
— Наш… — кивнула молча.
Испуг внутренний всю кровь у неё запёк тогда. Не знала, куда руки деть, глаза, всю себя. А всё же смотрела снизу вверх, не могла оторваться от хмурого и будто знакомого лица.
Хорошо ведь соблюла себя в эти годы, а все вроде виновата в чём…
И он что-то такое уловил в себе. Оставил её в покое, с сыном заговорил.
Так бывает оно — с первого взгляда, с одного слова…
А потом было время, чтобы разобраться во всём, поближе узнать всю его трудную жизнь «на колёсах», с буровой на буровую, когда месяцами человек не бывает дома, а жена ещё молодая и любит ходить на танцы с медным медальончиком на голой шее, в модных туфлях на высоченном каблучке…
Он вроде ничего такого прямо и не рассказывал, да только Анастасия-то уж не маленькая, сама все хорошо понимала. Её тянуло к нему так, что спать не могла, и весь он был по ней — не броский, не фальшивый, мужик-трудяга, по какой-то ошибке своей, а может, из-за больших денег, что платят буровикам, нечаянно приманивший красавицу и очень скоро разобравшийся, что не по себе срубил дерево. А была уж дочка, и разорвать ничего не мог. Сидел чуть не каждый вечер здесь, на уголке стола, пил молоко и шутил: «На уголок всегда попадаю: семь лет — без взаимности…»
А какое там — без взаимности! И Колька, окаянный, прямо прилип к нему…
В пепельнице все дымил окурок, и от дыма, от дневной химической пыли сладко и горько пощипывало веки в ресницах.
У неё и тогда щипало в глазах и вся душа разрывалась от сладкой и счастливой боли. Другое это всё было, не то, что в юности.
Может, Вася и хороший был, да не успела ничего понять, будто всё, что случилось, как-то без неё решилось в суматохе войны. Будто ураганным ветром их снесло друг к другу, оставило на минуту вдвоём, в жарких, испуганных, ребячьих объятиях, и так же нечаянно и нелепо разнесло в разные стороны тем же шальным ветром. Не успела как следует и душой поболеть от счастья, как вдруг лютый залп над могилой обрубил, прикончил все раз и навсегда.
И явился другой человек. Пришёл уже не к лупоглазой, круглощёкой девчонке, не знающей куда себя девать, ищущей проливного дождя, да чтоб с ветром…
Но не могла она, не могла. Что-то переступить страшилась. А он смотрел, вздыхал и не понимал, что её удерживает. А может, наоборот, все очень хорошо понимал…
Колька приехал из армии, три дня дома покрутился и начал вдруг кидать майки, тельняшки и бритвенные стаканчики в чемодан.
— Мам! Я к дяде Грише поеду! Он меня в письмах с самого начала бомбил: приезжай да приезжай! Как выйдешь, говорит, на гражданку, так много не думай, место в бригаде всегда найдём!… А?
«Много не думай…»
Люто ненавидела она эти его словечки: «бомбил», «на гражданку», «много не думай», а всё же сама и собрала на этот безводный Мангышлак…
После Коншин писем почти не писал, только сам однажды приезжал в отпуск. И опять ничего они не решили, потому что та, городская жена не давала ему развода. Потом сны какие-то глупые её мучили. Будто сидит за столом у неё бородатый старшина и о чём-то говорит, говорит, говорит. А она не слышит, маленького Колю на коленях держит, укачивает…
Прошлой осенью, знала она, кончился срок алиментов, им самим себе положенных, и руки у Григория Фёдоровича развязались, но писем всё не было, и Колька уже полгода молчал, вот наконец-то надумал…
Анастасия отодвинула подальше пепельницу, хотя дыма уже и не было, и аккуратно оторвала краешек голубого конверта. И стала разбирать сыновьи слова не торопясь, от буквы к букве. Потому что знала: последний срок всему наступил, будет там и про Григория Фёдоровича.
Сын писал грамотно, почти без ошибок:
«…Дорогая мама! С приветом ваш сын Николай, и все мои дружки-буровики, а также и начальник нашей буровой, известный тебе Григорий Фёдорович Коншин! Ты, конечно, меня извини, что я долго не писал, тут был затор по всем швам, потому что мы теперь работаем не на нефть, а на воду, в глубине песков. И ещё мы боролись за звание и сильно нажимали, а проходка осложнённая в этих условиях. Могу ещё сообщить, меня повысили сменным мастером, и за перевыполнение плана вся бригада недавно получила вымпел, а потом был переезд на новую разведочную площадь, о чём я уже говорил.
Ты, может, спросишь, мама, почему это мы стали на воду бурить, то я скажу…»
Анастасия с досадой зевнула и прикрылась ладошкой. Горько усмехнулась: «Ой, господи, да ничего я не спрошу, сынок… Ничего не спрошу, хорошо уж одно, что вы там живы и здоровы…»
«…то я скажу, что с нефтью на данном этапе вопрос уже полностью решённый, а пить тут нечего, полуостров этот задыхается без воды. А геологи прямо говорят, что на большой глубине под всей Ср. Азией и даже под Каракумами есть целое море подземной пресной воды. Вода эта ушла с поверхности в древние ещё времена, до нашей эры, и наша задача теперь качать её обратно… Вся надежда местного населения теперь — на нас.
А прогрессивка будет такая же, и все льготы нам остаются, как буровикам, и за отдалённость в полевых условиях, и я теперь стал уже хорошо зарабатывать, как сменный мастер, и скоро буду тебе помогать, да и самому деньги, конечно, понадобятся в недалёком будущем…»
Анастасия отчего-то насторожилась, начала было перечитывать все заново, но терпения не хватило, перевернула листок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13