За всё про всё, и на богатство ваше, и на бедность! По-казачьему с ними, народ шутку любит!
Он пропустил пол-литру в грабастой ладони винтом, словно навёртывая бумагу, вытер пыль. Потом запустил руку в бочку и положил на прилавок два мокрых пожухлых огурца, без веса, по-свойски.
— Станичного форса не теряй, парень! Мы с твоим отцом, бывало…
Федор не расслышал, что он говорил дальше. Вспотевшей рукой вынул из кармана мятую трёшку и машинально, даже как-то виновато бросил в картонную коробку на прилавке. Он благодарил судьбу, что сохранилась до нужного часа эта последняя купюра в кармане, а то бы со стыда сгорел.
Вышел из лавки и растерянно остановился за углом, разглядывая покупки.
Проклятый Шумаков! Нагрузил-таки… Но не на свадьбу же идти, не орать же «горько», если на самом деле все кисло.
Сунул огурцы в обвислый карман телогрейки и тихо тронулся от магазина, не зная ещё, куда держать путь. А ноги сами понесли вдруг к речке. Вновь потянуло его к тому броду, который нет-нет, да и вспыхивал в памяти — без особой радости и без большой грусти, просто как давний жизненный маячок.
12
Брод и кладка, через которую Федор переходил две недели назад, были на проезжем месте, поэтому он забрал чуть в сторону, к старому, теперь уж вовсе развалившемуся и размытому мельничному заплоту. Замшелые бревна с набившимся в трещины илом косо свисали с обрыва, и концы их не доставали до воды.
Когда-то речка вертела жернова не одной, а нескольких мельничушек, перемалывала, обивала весь станичный урожай и давила подсолнечное масло, теперь бежала за ненадобностью вхолостую. Но почему-то не радовалась раздолью, а пересыхала только, и целое лето ждала больших дождей. Но и дожди, перепадавшие изредка, не наполняли её, а только бесили, речка вставала на дыбы, размывала берега и то и дело меняла русло.
Под заплотом лежала глубокая тень. Федор кинул ватник на большой камень и уселся тут, в холодке, над тихим, выбитым в полую воду омутком. Ивняковый куст, растерявший по ветру жёлтые барашки, выпускал уже листву и хорошо скрывал место от посторонних глаз.
Он разложил на камешках солёные огурцы, пачку «Ракеты» с обмятыми краями и сорвал зубами мягкую, оловянную крышечку с горла. Стакана не прихватил — жалко, но выпить и в самом деле крайне нужно. Причина есть, и не одна! Иначе тоска вовсе в гроб уложит. Выпить за собственное здоровье, но без чоканья — вроде как за упокой.
А огурец-то! Ширпотреб! Вялый, как из помойной ямы, и до того пересоленный, будто его не для людей делали, а для овец, рвущихся к солончакам.
Не беда. Сейчас по второму заходу пропустим, и все разом облегчится. Первая колом, вторая — соколом, как говорил сердечный дружок Славка Востряков. Не пишет что-то, морда! Хотя он ведь тоже собирался со дня на день махнуть с Севера… Где он теперь, куда мотнулся? На алмазы или, может, в какой Кара-Дыра-Тюрбень, где кишмиш-курага произрастает прямо у проезжих дорог?
Славка, любимый дружок, вообще-то сволочь. Ему в рот палец тоже не клади. А кто такой Федор Чегодаев, материн сын? Федор Чегодаев совсем другое… Федор, если в корень глянуть, исследователь безбрежных просторов, ищущая натура. Он на дармовое никогда не клевал от полноты сердца, его на это дело просто заносило иной раз в этой вокзальной жизни. А удержать некому было, потому — безотцовщина. Оттого и десятник Уклеев в крёстных оказался.
К делу и не к делу у него эта поговорочка: что раку ногу оторвать! Самому уж обе лапы обломали, а все хорохорится, паразит. Смешные есть люди!
За мать-покойницу он ещё не выпил… Хор-рошая женщина была, работница дай бог каждому! А не дождалась. И написать не могла, потому что он ей адреса устойчивого сообщить не мог. Катался по земле, как колобок: я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, по амбарам метен, по сусекам скребен и так далее…
Федор дожевал огурец, бесцельно глядя на воду, в тёмный омуток. Вода в этом глубоком месте ходила явно по кругу — какие-то щепки и золотистые барашки с кустов то подплывали к берегу, то уходили на ту сторону, к чёрной разлапистой коряге.
Кружит вода у старых разрушенных мельниц, кружит, как заведённая. Хорошо, что не такое уж глубокое место, а то ведь попади — сразу засосёт…
Круглый аквариум, черти б его взяли! Всего и пространства — не больше пол-литра. Но — никаких тебе ограничительных граней, бесформие. А ты сам вроде золотой рыбки на забаву какой-нибудь образованной дуре с машиносчётной станции! Ей ведь всё равно, что подсчитывать! Там какая-то перфорация, никакой вещественности, одни дырки. Дырки от бублика!
Слышь, Фаина! Запрограммируй ты мне, пожалуйста, Нюшку с Федькой! Рассуди, дорогая, как тут быть? Только не ровняй их, как мёртвые человеко-единицы. Разные это для меня величины! За Нюшку положи нуль, раз она отпихивается, а за Федьку сопливого — десять в десятой степени! Смыслишь? Вот как это на сердце у меня программируется с прошлой недели! И вот теперь ты начнёшь, как водится, перемножать одно на другое согласно твоей интегральной практике, и получится у тебя голый нуль в итоге. И, значит, машина твоя брешет хуже Гигимона! Потому что при таком итоге я бы не мучился и не сидел тут, как бирюк! Не прятался бы с выпивкой от кумы Дуськи, ей и так уж противно на меня смотреть!
Кума Дуська-то, она тоже вроде твоей машины может проперфорировать факты: на водку у него деньги есть, а на харчи ей почему-то не выделяет. Значит, в итоге: Федор Чегодаев — последняя сволочь. А ведь не так все, милая ты моя, не так!
Да. Перемножаешь, значит, Федькино число на Нюшкин нуль, и получается на практике Федькина круглая величина, вопреки всем вашим правилам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39