– Груш, а у Толяна Маранцева отца-то вовсе не было?
– Почему? Было. Тут военные до войны стояли. Наши девки им давали. Толян-то от военного. Арина Маранцева потом еще девочку родила, а потом чего-то он ей не понравился, военный, она его прогнала. Очень уж мужик толстый был. Как Петров. Куда такой… К тебе милиция приходила?
Хромов перестал жевать.
– Делать нечего, вот и шастают, людей теребят! Если убег, разве он по деревням пойдет себе на погибель? Он в кустах сидит, волосья ростит, их же налысо броют. – Вера Ивановна налила Груше чаю.
– Крепкий больно, спать не буду.
– Спать она не будет! – хмыкнула Вера Ивановна, подливая кипятку. – Лишний раз Богу помолишься! Внучка-то вышла замуж?
– Не берет никто, – дуя в чашку, прошелестела Груша, – в очках, может, брезгуют. Программу «Время» надо не упустить.
– иди тогда, опоздаешь. – Вера Ивановна выбрала корзины две буханки черствого хлеба. – На вон корки – козу поморочишь. Расшеперивай фартук…
– «Геркулесу» козляткам надо, – просипела Груша.
– А манны небесной им не надо?
Не успела Груша уйти, дальней комнаты снова выползла Шура.
– Нет чтобы картошек сварить с огурцами… щей с грыбами… Ходят, обедают… Будто столовая… Вы надолго к нам или поедете? – жмурясь в улыбке, как китаец, спросила она Хромова.
Вера Ивановна покачала головой.
– Куда ж ты, Шура, на ночь глядя гостя гонишь? Уйди, от тебя человек кушать не может.
Хромов проводил нищенку виноватым взглядом.
– Чего же, пускай…
– Нечего ей тут… Кто знает, может, и не глухая вовсе, зла придуривается. Теперь так: завтра служба. Могут рано приехать.
– Во сколько?
– Батюшка, бывает, и с утра прибежит, если с кем договорился. Он мне не докладывает.
– Утром уйду, – глухо сказал Хромов.
– Утром тебе, Саша, что прогулка, что тюрьма! Понял?
«Так, – устало подумал Хромов, – все знает».
Вера Ивановна прикрыла дверь в прихожую.
– Люди тебя, Саша, видели: Груша, Шура, кочегар наш… Ты мне одно скажи: за что посадили?
– Ни за что. – Хромов вяло махнул рукой. – Таракан один стрельнул. С перепугу. В спину. А на суде сказали: я с топором напал, а мент мне в грудь стрелял. Как при нападении…
– Так по дыркам же видно, куда влетел, откуда вылетел! У меня муж покойник весь пробитый: куда залетела пуля – поменьше дырка, откуда выскочила – побольше.
– Вот они и сделали побольше, – сквозь зубы сказал Хромов, откусывая сломавшийся ноготь, – Расковыряли на операции…
– Ну-ка покажи.
Хромов расстегнул рубашку и показал шрамы: на груди под соском и на спине под лопаткой – здоровенный, с выбоиной, жомканый. Вера Ивановна покачала головой.
– Умники…
– Я им говорю на суде: разрежьте меня еще раз – внутри-то видно… Я ж до суда не знал толком, думал, разбираются. Очнулся в Склифосовском. Лежу в палате. Домой надо, жена ждет. Приподнялся, а рука к койке прикована, и мент сидит. Думал, пока следствие, потом отцепят… А они уж все придумали…
Вера Ивановна налила ему еще рюмку.
– Коммунистов, Саша, не пересудишь. Навидалась я ихней справедливости.
– А поп у вас как?
– Батя-то? – усмехнулась Вера Ивановна. – Батюшка у нас шустрый: в храм войдет – лампадки тухнут.
– Валить надо, – пробормотал Хромов, глядя в стол, – заложит.
– Не заложит! Какой же он тогда священник? Оставайся. Тебе обогреться нужно…
– В Москву надо… Там мужик один… Академик Сахаров…
– Врач?
Хромов помотал головой.
– Не-е… Бомбу выдумал.
– На кой он тебе? Тебе бы спрятаться… Или в газету сказать… А военный хуже нет. Сдаст властям.
– Да нет, свой это. За права борется. Тоже сидел…
Вошел Бабкин. Вера Ивановна, подводя черту под разговором, встала – за стола.
– Ты, Саша, слушайся меня. Говорю – оставайся, значит – оставайся. Вовка! Погляди переодежу ему. Мокроту сменить. И спать положи в котельной. Чего смотришь? Потеплее там. Простыл человек. Что-то я совсем с вами задурилась, болтаю больше, чем молюсь.
И, выдворив Бабкина с лихоманом, Вера Ивановна стала молиться с возможным тщанием. Отмолившись, она крикнула Шуре:
– За людьми не надзирай! Здесь я начальница! Спала и спи, а то в богадельню сдам!
И, засыпая, Вера Ивановна с удивлением отметила уплывающим сознанием, что страх за спрятанную черную кассу впервые, как перепрятала деньги, прошел. Как будто больной лихоман котельной присматривал за ними и оберегал.

7

На следующий день Петров по случаю предстоящей завтра Казанской Божьей Матери надел новые шерстяные перчатки и каракулевый пирожок. У калитки он замешкался, какой стороной повесить фанерку: «Я дома» или «Я на работе». Ни та, ни другая его не устраивала. Он раздраженно швырнул фанерку в кусты.
– Генералам! – козырнул ему с крыльца напротив Толян.
– Из Можайки побег… К тебе заходили… А ты – в отрубах на полу валялся.
– Было дело, – засмеялся Толян. – Отдыхал.
– Не знаю, не знаю, мое дело передать. Я за хлебом иду.
В трапезной старухи в ожидании хлебовозки обсуждали Буку.
Чувствуя себя в центре внимания, пес важно прохаживался по комнате. Подошел к окну и от безделья, как муху, куснул красную закорючку жгучего перца, который матушка выращивала на всех трех подоконниках вместо цветов. И затряс башкой.
– Пожуй-пожуй, голубок! – вытирая с кителя разлетевшиеся Букины слюни, засмеялась Вера Ивановна. – Доокусывался!..
– Воды подай псу! – приказал Петров. – Забавы строите!
Арина налила воды. Бука жадно рыпнулся к миске, чуть не сшибив старуху.
– Страхота бесполезная!
– Сама ты бесполезная! – рявкнул на Арину Петров. – У ней мертвая схватка!
– Садись посиди. – Вера Ивановна придвинула Петрову стул. – Больно строгий стал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21