Воробей посмотрел на Вальку – та спокойно слушала.
Сейчас он боялся только одного. Не машущего руками немого прокурора, не приговора – только одного: припадка, как тогда, в больнице после стакана красного.
Тогда, в больнице, он испугался себя самого, себя, умирающего, без воздуха, без боли, в неуправляемых корчах.
Горло перехватило после второго или третьего глотка, но неожиданности не было – врачи предупреждали о спазмах. Потом вот, когда начало крючить и гнуть, вот тут он понял, что все.
Об этом врачи не предупреждали.
Потом его заморозили, прямо в койке, не везя в операционную, а проткнули горло, задев ушной нерв.
Когда заморозка отошла, врачи ушли, он сравнивал этот припадок с тем тухлым заражением.
Позапрошлой весной он копал яму вну, на пятнадцатом, и, стоя в грязи, не видя куда, саданул с размаху в заплывший прибывающей жижей подбой. Из гроба чуть брызнуло, и вонь, рванувшаяся щели, выпихнула его ямы.
Копал, как любил, без верхонок – брызги чиркнули по пальцам, по его навсегда драным в кровь заусеницам.
Потом он болел. Врагу не пожелал бы. Болело все: глаза, руки, волосы, туловище, нутро – все болело беспрерывно каменной, налитой болью.
Ребята говорили: заражение тухлым ядом. Врача не звал: боялся, подтвердит. Водка стояла в графине, как вода, все время. Томка, тогдашняя его, подливала в стакан день и ночь. Воробей оторвал ноготь ото рта, вытер мокрую ладонь о колено.
– Чего там?.. – прохрипел он Вальке.
– Ничего, ничего, дело читают.
– Заявление от ребят отдала адвокату?
– Тише.
«…В связи с тем, что Воробьев А. С. злоупотреблял спиртными напитками, в связи с чем состоял на учете в ПНД No 5 и после совершения преступления имел тяжелую черепно-мозговую травму, по вопросу которой длительное время находился на лечении в больнице и врачебной комиссией был прнан инвалидом 2-й группы, ему была проведена амбулаторная судебно-психиатрическая эксперта, по заключению которой он как душевнобольной был прнан вменяемым в инкриминируемом ему деянии…»
– Встань. – Валька толкнула Воробья в бок. – Не грызи.
Да, достал-таки Воробья суд. Адвокат сказал, что хоть эксперта вальтом не прнала, все равно повлияет и смягчит сегодняшнее… за Лерку. Все-таки инвалид, группа вторая. И к сивухе год не прикасался – с того припадка, как горло проткнули. И это зачтут, сказал. И с кладбища в характеристике Петрович специально написал не «подсобный рабочий», а «бригадир Воробьев». Петрович – человек!..
Мишка, правда, советовал еще в ноябре, после больницы, когда познакомились, полежать в дурдоме: чтоб вальтом прнали. На всякий случай.
Отказался тогда: от монеты в дурдом не очень-то потянет…
Суд удалился на совещание.
– Чего там?.. Отпустят?
– Аркадий Ефимович! – Валька рванулась к адвокатскому столику. – Чего они решат?
Аркадий Ефимович укладывал отговоренные бумажки в портфель.
– Я думаю, условно года полтора-два…
Валька повернулась спиной к адвокату, лицом – к Воробью.
– Полтора – условно, – крикнула она и добавила тихо: – Не слышит…
Она подошла к первому ряду, села рядом и отчетливо, громко повторила в ухо Воробью: «Полтора – условно!..»
– В ухо не ори, – отдернулся Воробей, – болит. Не посадят, значит?
Суд возвратился на свое место. Председатель зачитывал приг Все стояли. Воробей смотрел в пол перед собой. Припадок то подкатывал к нему, то пропадал.
Дерг, дерг – Валька дергала его за рукав. Показала два растопыренных пальца – средний и указательный:
– Условно…
– Два?
– Полтора! Условно! – радостно шепнула она и вскрикнула: – Лешка! Ты что?! Лешка!..
Воробей закатил глаза и еле заметно затрясся. У Воробья началось.

10

– Спишь все. Монету так проспишь, – добродушно прохрипел Воробей, входя в сарай. – Пожрать хочешь? На котлетку. Выпить желаешь? – Он по столу пододвинул Мишке термос. – За то, что не посадили. Много не пей, у нас сегодня дел под кадык. Не пора еще за оградой?
– Сейчас пойдем. Как голова?
– Нормально… Психанул на суде чуток, бывает. Валька говорит: еще лежи, а чего лежать-то без толку? Закрывай термос, поплыли.
– Опять он пришел, – Мишка покачал головой.
У сарая, опираясь на палочку, стоял старик. Остатки седых волос трепал в Стоял он с трудом – отдыхивался. Кожаное стародавнее пальто его было заношено до серых шершавых плешей.
В руке старик держал перевязанную шпагатом картонную коробку – под ботинок.
Воробей сразу просек: не клиент.
– Чего надо? – буркнул он.
– Стульчик бы мне, молодой человек.
– Громче говорите.
– Стул дайте, пожалуйста. Погода тяжелая, давит.
– Дома сидеть надо, – проворчал Воробей. – Дай табуретку, Михаил! Ну, чего у вас? Только громче и побыстрому, спешу я…
Старик сел, коробку положил себе на колени.
– Позавчера в два часа ночи у меня умер кот. Треф. Было ему от роду восемнадцать лет. И все восемнадцать мы прожили с ним вдвоем. Так получилось
– с детства котов люблю. Всю жнь надо мной смеялись. С гимназии начиная, с приготовительного. Ну, да Бог с ними. Может быть, и действительно смешно: ни семьи, ни детей никогда не имел. Работа да кошки. У меня, бывало, по пятнадцать жило. Вероятно, смешно. Да… Я тоже много над чем смеялся за свои восемьдесят лет. Смеялся… И думаю, не всегда был прав… И просьба моя может показаться вам странной. Прошу вас, отнеситесь к ней, насколько возможно, внимательно. Я хочу похоронить Трефа. Я знаю, не положено, но поймите меня… Больше у меня никаких просьб… Вообще. Ни к кому… Кот здесь.
Он положил руку на коробку.
Воробей с лязгом захлопнул дверь сарая.
– Долго думал, дед!
Старик, казалось, не слышал его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23