Полицейский, проезжавший мимо на велосипеде и пребывавший в самом мрачном настроении, потому что должен был развозить и рассовывать под входные двери повестки, увидев, как перед самым его носом взорвался и вспыхнул, словно водяной фейерверк, только что молчавший фонтан, едва не слетел с седла.
Марковальдо же, стараясь как можно меньше приоткрывать глаза, чтобы не спугнуть дремоту, которая, как ему казалось, уже начала овладевать им, побежал назад и снова повалился на свою скамейку. Вот теперь он мог представить себе, будто лежит на берегу ручья, под сенью леса, теперь он, наконец, заснул.
Ему приснился обед. Его тарелка была прикрыта крышкой – будто для того, чтобы еда не остыла. Он снял крышку и увидел в тарелке смердящую дохлую мышь. Заглянул в тарелку жены – в ней лежала точно такая же падаль. Перед детьми тоже лежали дохлые мыши, правда, не такие большие, как у него, но тоже распространявшие зловоние. Он открыл суповую миску и увидел в ней кота, плававшего брюхом вверх. Вокруг стояла такая вонь, что он проснулся.
Недалеко от него остановилась мусороуборочная машина, одна из тех, которые по ночам вычищают помойки. В слабом свете редких фонарей Марковальдо различил стрелу автокрана, время от времени издававшую какое-то карканье, людей, которые, взобравшись на вершину высокой горы отбросов, направляли руками покачивавшуюся на блоке тяжелую бадью-урну, переворачивали ее и колотили по дну лопатами, выкрикивая глухими, как скрип автокрана, голосами:
– Подымай!.. Стоп!.. А, чтоб тебя!
Вслед за этим раздавался гулкий металлический звон, похожий на тяжелые удары гонга, потом – ворчание грузовика, медленно отползавшего на несколько метров, потом мотор умолкал, и вся операция начиналась сначала.
Но Марковальдо находился теперь в такой стадии сна, когда звуки уже не доходили до его сознания. Даже самый варварский грохот и скрежет добирался до него, словно сквозь мягкий, рыхлый слой ваты. Может быть, это объяснялось тем, что мусор, наполнявший фургон, тоже был мягким и рыхлым. А вот что действительно отгоняло от него всякий сон, так это вонь, особенно резкая из-за того, что он теперь мог думать только о вони, так что даже звуки, приглушенные дремотой и словно доносящиеся откуда-то издали, и черный силуэт грузовика с краном, выделявшийся на светлом фоне освещенной фонарями улицы, воспринимались его сознанием не как звуки и не как предметы, а тоже как вонь. Измученный Марковальдо изо всех сил старался хотя бы в воображении уловить благоухание сада, полного роз.
Полицейского по прозвищу "Пройдемте!", совершавшего ночной обход, прошибло холодным потом, когда он вдруг увидел силуэт человека, который на четвереньках подбежал к клумбе, с остервенением сорвал несколько лютиков и тут же словно сгинул. Однако полицейский не растерялся и сейчас же успокоил себя мыслью, что если это собака, то ею надлежит заняться не ему, а живодерам, если же это сумасшедший, то им опять же должен заняться не он, а психиатр, а если это какой-нибудь ликантроп Ликантроп – одержимый, который считает, что он превращен в волка.

, то… он, правда, не знал, кто должен им заняться, но решил, что к нему это касательства не имеет, и свернул за угол.
Тем временем Марковальдо, вернувшийся на свое ложе, судорожно прижимал к носу пучок смятых лютиков, тщетно стараясь наполнить ноздри запахом этих, почти совершенно лишенных аромата цветов. Но даже еле ощутимое благоухание росы, земли и помятой травы явилось для него целительным бальзамом. Он, наконец, избавился от преследовавшей его вони и уснул. Занималась заря.
Проснувшись, Марковальдо вдруг увидел над собой ослепительное небо и солнце, в ярком сиянии которого словно исчезла листва деревьев, лишь постепенно его ослепленные глаза снова стали различать ее. Но в ту же минуту сильный озноб заставил его вскочить на ноги. По его одежде стекали струйки холодной воды. Оказалось, что сторож, поливавший клумбы, заодно окропил и его.
А вокруг гремели трамваи, грузовики с продуктами, тележки мелких торговцев, юркие мотофургоны, рабочие на велосипедах с моторчиками спешили на свои фабрики, с треском поднимались вверх гофрированные жалюзи магазинов, темные ставни раздвигались и открывали сверкающие стекла окон. С помятым лицом, со слипшимися губами и заплывшими глазами, сторонясь людей и на каждом шагу чувствуя боль в затекшей спине и нытье в боку, Марковальдо побежал на работу.


Луна и "Ньяк".
Перевод Г. Брейтбурда


Ночь длилась двадцать секунд, и двадцать секунд длился "НЬЯК". Двадцать секунд было видно синее ночное небо, изборожденное темными облаками, позолоченный серп молодой луны, окруженный неуловимым ореолом, звезды, острые точки которых становились тем чаще, чем пристальнее в них вглядишься, и, наконец, сгущались в плотный столб звездной пыли – Млечный Путь. Однако на все это удается бросить лишь беглый взгляд второпях, и любая подробность, на которой ты хочешь задержать внимание, быстро исчезнет вместе со всей картиной. Двадцать секунд проходят скоро, и тогда снова начинается "НЬЯК".
"НЬЯК" – это часть световой рекламы "СПААК – КОНЬЯК" на крыше дома напротив. Реклама горит двадцать секунд и на двадцать секунд гаснет, а когда она зажжена, разглядеть что-либо невозможно: луна внезапно тускнеет, небо становится черным и плоским, звезды теряют свой блеск, а коты, которые лишь десять секунд тому назад издавали призывные кличи любви, томно шествуя навстречу подругам по чердакам и карнизам, теперь, когда зажжен "НЬЯК", со вздыбленной шерстью прижимаются животом к черепицам и ошарашенно глядят на фосфоресцирующий неоновый свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140