Внезапно меня затрясло, затрясло от стыда, и я что-то пробормотал или хмыкнул, чтобы ее разбудить, но она оставалась в странном летаргическом оцепенении.
Тогда я поцеловал матовую щеку, а она, не открывая глаз, улыбнулась, словно сквозь сон.
Мне хотелось хоть что-нибудь сказать, как-то овладеть ситуацией, но она меня опередила.
– Ничего не говори, – шепнула.
Я положил голову ей на плечо. Опять пробили башенные часы. В доме напротив ритмично долбили ломом неподатливую стену. Старе Място тоже преображается, сбрасывая старую шкуру.
Потом я приподнялся, оперся на локоть. Она по-прежнему лежала не шевелясь.
И я безнаказанно смотрел на ее тело с раскинутыми ногами, на потрясающе округлую грудь, впадину живота и пучок черных трав в том месте, где сходились беспомощно раздвинутые, словно отделившиеся от нее ноги. Она непостижимо прекрасна, подумал я. Таких женщин нет на свете. Когда я вылущивал ее из одежды и сквозь внезапно застлавший глаза туман увидел обнаженные руки, плечи, грудь, она в своей наготе показалась мне больше, крупнее. Но сейчас возле меня лежала девочка, хотя красота ее была красотой зрелой женщины.
Она спит. Отгородилась сном. А сон – согласие и разрешение. Поэтому я повернул ее, забывшуюся, к себе и, уже без надрыва, смакуя каждую кроху наслаждения, вошел в нее, и мы отправились в далекое путешествие к последнему, на грани боли, рубежу, и мне показалось, если в этом безумии могло что-либо казаться, будто она шепчет что-то мне или самой себе, ищет что-то в моей не слишком густой шевелюре, увлекает в безымянную бездну.
Потом мы снова лежали рядом. Я закашлялся, она открыла глаза, посмотрела на меня сонно, опустила руку за тахту, я услышал щелчок выключателя, и свет погас.
– Зажги. Ты меня стесняешься? – шепнул я.
Она молча зажгла лампу. А я опять приподнялся и разглядывал ее от корней волос до маленьких ступней с розовыми пальцами. Да, это было то самое тело, которое я позавчера волок, как неживое, на свою кушетку. Или очень похожее. Теперь в нем трепетала жизнь.
– Скажешь правду? – прошептал я ей в ухо.
Она чуть заметно улыбнулась и в знак согласия опустила ресницы.
– Кто это был? Она молчала.
– Твоя сестра?
Она плотнее сомкнула веки:
– Это она мне назло.
– Что?
– На именинах. Ах, это длинная история.
– Расскажи мне все. Она долго молчала.
– Я тебя однажды увидела. Ты стоял на рондо Де Голля, глазел по сторонам.
Но самое интересное, что каждое мельчайшее происшествие отражалось у тебя на лице. Я остановилась неподалеку и незаметно за тобой наблюдала: вся жизнь на небольшом перекрестке небольшого города повторялась в мимике твоего лица. В конце концов ты улыбнулся, принимая пассивное участие в какой-то уличной сценке, и я запомнила эту улыбку.
Она повернулась ко мне и поцеловала в щеку.
– Отец эмигрировал сразу после событий шестьдесят восьмого года или немного позже, мать не захотела уезжать, мы остались с матерью. Так бывает. Мы с Верой терпеть не могли друг друга. Последнее время она живет, то есть жила, отдельно.
– Вы близнецы?
– Почему близнецы?
– Потому что близнецы или неестественно обожают друг друга, или патологически ненавидят.
– Ох, не допрашивай меня, не мучай. Я тебя ревную. В ту ночь…
– Ничего не было. Она напилась, вот и все.
– А почему ты ее убил? Я остолбенел:
– Ты думаешь, я мог это сделать?
Она повернула голову в сторону беспредельной тьмы мастерской-лабиринта.
– Знаешь, я в детстве была лунатичкой. Просыпалась в другой комнате, например за креслом. Не знаю, что со мной творилось ночами. Куда я шла, что по дороге делала, как и почему оказывалась в новом месте.
– Зачем ты мне это говоришь?
Я опять увидел прямо перед собой, очень близко ее глаза, как будто слегка поблекшие от усталости. Она улыбнулась потрясающе красивой улыбкой.
Наверно, мне это снится, подумал я. Сон – лучшее объяснение тому, во что трудно поверить.
– Чтобы тебя успокоить. Чтобы снять постоянное напряжение. Как ты можешь так жить?
– Да, я постоянно живу в напряжении, хотя чаще всего без причины.
Я смотрел на ее грудь, и это доставляло мне почти болезненное наслаждение.
Она проследила за моим взглядом.
– Почему у тебя такая идеально округлая грудь?
– А это хорошо или плохо?
– Во всяком случае поразительно. Ты хоть знаешь, какая ты красивая?
Она внезапно рассмеялась, притянула мое лицо и поцеловала в губы.
– Спасибо, – сказала.
– Ты ведешь себя как американка.
– А откуда ты знаешь, как себя ведут американки?
– Догадываюсь.
Она помолчала, глядя в потолок, скрытый ночью.
– Я несколько лет прожила в Америке. У отца.
– Слушай, я могу тебе верить?
– Если хочешь, можешь.
Вдруг загремели выстрелы, кто-то кричал в той стороне, где была река.
– Тогда, по крайней мере, скажи, как тебя зовут.
– Разве без этого нельзя обойтись? Пусть будет как есть.
– Может, ты стесняешься своего имени?
– Возможно.
– Придумаем тебе понос.
– Зачем. Меня зовут Люба.
– Люба? Странное имя. Уменьшительное?
– Нет. Полное. Это отец придумал.
– А чем занимался твой отец?
– Ох, он был юрист. Тебе обязательно нужно меня мучить? Ты ужасно подозрительный.
– Да, я подозрительный. И одновременно наивный. Это мои особые приметы.
– Я тебя знаю тысячу лет. Однажды даже тебе подмигнула, но ты не заметил, потому что разговаривал сам с собой. И это мне тоже понравилось.
Я вдруг подумал, что все не так уж плохо. Провел ладонью по ее груди, а она, с рассыпавшимися вокруг лица волосами, похожая на самую обыкновенную икону, нет, не обыкновенную, а такую, какой еще никто не написал, улыбнулась, и мне ужасно захотелось крикнуть, крикнуть так, чтобы услышали на другом берегу Вислы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51