Словом, за той границей, до которой мы провожаем близких.
– Узнаем, когда вместе ее пересечем.
– Почему ты за меня решаешь? Совершенно неожиданно она весело рассмеялась:
– Ты ворчишь, как старый муж. Но мне это нравится.
Нагнулась и поцеловала меня в губы. А мне опять захотелось ее обнять, привлечь к себе, и где-то в моей несчастной голове замелькали неизвестные, но легко вообразимые непристойности.
– Тогда скажи мне все. Всю правду.
Она опять стала меня целовать с нежностью, в которой было что-то еще, что я уже учился любить. Она тоже меня хотела. Да, она хотела меня – только таким примитивным словом можно было назвать соединившие нас странные узы.
И опять мы упали на тахту, и мне уже стало все равно. Мы занимались любовью с робким бесстыдством, совершая неожиданные открытия, обнаруживая приятные сюрпризы, изобретая множество упоительных мелочей. Впервые смотрели друг другу в глаза, и от этого нас обоих захлестывала горячая волна. Наконец она осмелела настолько, что раз-другой перехватила инициативу, и ее опытность вызвала у меня одновременно и гордость, и смущение. Но ведь мы, объединив усилия, вместе пробирались в глубь того виноградника, который прежде знали лишь поверхностно, и теперь помогали друг другу в этом путешествии, увенчавшемся неожиданным успокоением.
– Если хочешь, можешь уйти, – сказала она потом устало.
– Слишком поздно.
– Слишком поздно не бывает. Я тебя предупредила.
– Слишком поздно.
– И ты согласен, чтобы я повела тебя за руку к той границе, о которой ты говорил?
Я вздохнул. Вероятно, на башне Королевского замка опять пробили часы, но мне не хотелось прислушиваться. К голосу рассудка старинных часов.
– Знаешь, – сказала она, глядя в потолок, – на этом чердаке тридцать лет назад повесился какой-то художник.
– Не страшно тебе жить тут одной?
– Откуда ты знаешь: может, там, в глубине, анфилада комнат, где затаился мой муж и трое наших детей.
– Нет уж, я никогда шагу не ступлю в эти катакомбы.
Она посмотрела в пустое окно.
– Судьба приготовила тебе двойную западню, – сказала она.
– Почему двойную? Она молчала.
– Ты ее имеешь в виду?
– Нужно радоваться каждому дню. Мы не знаем, сколько их у нас осталось.
– Значит, и я должен полюбить жизнь? Всю, какая мне осталась?
– Я буду твоей жизнью,– сказала она в пространство. – И твоей смертью.
Я почувствовал неприятный укол где-то в области сердца. Мне захотелось вскочить и уйти. Но куда уйти.
– Ты меня не разлюбишь, когда я подурнею? – спросила она, растягивая слова.
– Я уже ничего не знаю.
Она повернулась и долго внимательно или задумавшись, что было ей несвойственно, на меня смотрела. Она сделала мне прививку, подумал я.
Привила безразличие ко всему.
– Я тебе говорил, что в жизни не встречал привидений, что со мной никогда не случалось ничего сверхъестественного, и никакая неземная сила никогда не давала о себе знать?
– Говорил, наверно, а может, думал.
– Мне бы хотелось, чтобы существовало нечто, о чем мы не знаем и не догадываемся. Ужасно постная у нас жизнь.
Она наклонилась надо мной, долго смотрела в глаза. Почему-то мне показалось, что она хочет и не решается заговорить.
– Ну и что? – спросил я.
– Ничего.
– Что с нами будет?
– Увидим.
– Мне нравится, что у тебя есть какая-то тайна. Но в конце концов я должен ее узнать.
– Нельзя.
– Учти, до определенной отметки на шкале я наивен, поскольку быть наивным удобно, но потом начинаю лукавить или даже хитрить.
– Знаю.
Я помолчал.
– Почему?
– Что «почему»? – ответила она вопросом.
– Ты понимаешь, о чем я спрашиваю.
– Да ведь ты уже примирился.
– Я никогда не примирюсь.
– Лучше не задавать вопросов.
– Не могу к такому привыкнуть.
– Тебе бы хорошо поспать.
– Ты постоянно мне это повторяешь.
– Постарайся не думать. Смотри, я с тобой.
– А я не уверен, что ты со мной. Мне кажется, ты время от времени куда-то убегаешь через щели в стене.
– Представь, что и у меня есть свои заботы.
– Расскажи мне о них.
– Не стоит.
– Ты понимаешь, что взяла на себя ответственность за меня?
– На этом свете все имеет свою цену.
– Что это значит?
– Я ответила на твой вопрос.
– Еще раз спрашиваю: кто ты? Расскажи мне всю правду о себе и о ней.
– Я уже тебе рассказала. Не мучай меня. Я встал с тахты, оделся, спрятавшись за спинкой кресла, и направился к двери.
– Куда ты идешь? – негромко спросила она.
– Куда глаза глядят.
– А когда вернешься?
– Никогда.
Люба, думал я, это попахивает даже окочурившимся комсомолом, проклятой эпохой, чем-то чуждым. Это не складка времени, это трещина во времени, какой-то разрыв или щель. И я в этой щели застрял. А может, у меня просто сотрясение мозга.
Я шел по берегу Вислы. Возвращался кружным путем домой, если можно назвать домом три ненавистные комнаты с кухней в старых кирпичных стенах.
Река взбухла от весеннего паводка. Но вода на меня хорошо действует. Горы раздражают, поверхность воды, в которой отражается небо или блеск солнца, успокаивает.
Река несла в себе и на себе все отбросы страны. Вода подтачивала берега Праги, вырывала с корнем кусты ракитника и сносила легкомысленно оставленные на зиму киоски и пляжное оборудование. Она была желто-бурой и не отражала ни неба, ни солнечных лучей, в отличие от рек моего детства. Я остановился у чугунной балюстрады, захватанной руками многих поколений.
Остановился как вкопанный: мне показалось, что посредине реки между льдинами желтой пены плывет труп. Я напряг зрение, даже перегнулся через балюстраду, пытаясь разглядеть нечто, похожее на увлекаемое испещренным водоворотами течением, лежащее на спине мертвое тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51