Спасибо, спасибо!
Любовью жертвы. Расслабиться.
Мне вообще-то все равно, с кем пить. И тут из-за столика зашумели, замахали знакомые женщины, приглашая присоединиться. Там-то я и познакомился с Крюгером.
Он сидел в окружении одалисок и пил водку. Царапнул меня пьяными глазами, оценивая. Я кое с кем вяло поцеловался. Крюгер напрягся: соперник! Нас познакомили. Я не выразил решительно ничего, а Крюгер тут же стал нервно острить по поводу моих песен.
Я понял: заревновал.
Они ведь страшно ревнивы, все эти барды и поэты. Даже самые хуевые из них желают получить свою долю славы и поэтому аплодисменты в чужой адрес воспринимают как кусок, вырванный у них изо рта. А когда дело доходит до поклонниц, они становятся отъявленными самцами. Они оберегают свои даже самые жалкие гаремы с ревностью старых гамадрилов.
Но мы с Крюгером были равные соперники.
На его стороне были легендарность как поэта, многочисленные пьяные похождения и целые толпы выебанных в каэспэшных палатках баб. А на моей стороне – относительная молодость, высокий страстный голос и будоражащая, как запах спермы, таинственная слава извращенца.
Крюгер все никак не мог угомониться, он хотел послушать некоторые разъяснения по поводу моей позиции как автора, но я честно сказал: «Да мне по хую!»
Мне и правда было по хую.
Я устал объяснять, что я не гомосексуалист и не участвовал в садомазохистских оргиях с боевиками ИРА. Что это душу моего лирического героя давно ждет Ад, а тело его когда-нибудь сгниет от СПИДа. «Давай-ка лучше выпьем!»
И достал свой коньяк.
Женщины смотрели на нас влюбленными глазами. Незримо бросили между разгоряченными джигитами кипенно-белый лоскут трусиков. Крюгер остыл. Расслабился. Но смотрел еще подозрительно. Может, думал про камень у меня за пазухой.
Но я предложил выпить еще.
Женщины завладели разговором, зачастили, запиздили. Они пили домашнее вино из пластиковой бутылки. Мне тоже стало хорошо. Мне понравился гордый, подозрительный и ревнивый, как ребенок, Крюгер. Мне нравились восторженные, как дети, женщины. Любовь заполнила мое сердце, заволокла глаза. Мне захотелось кого-нибудь выебать, поделиться своей любовью. Сделать женщину счастливой. Вера сидела как раз напротив меня.
Вот эта женщина!
Так я познакомился с Верой.
Вера спит на боку, отвернувшись к стене, завернувшись в одеяло. Видна только ее макушка. Светлые волосы. А лицо? Какова она на лицо? Что-то ведь меня привлекло в ней. Они сидели за столом – Женщины Бардов.
Женщина Бардов! Кто она?
От тридцати до сорока. Высшее образование. В основном что-нибудь скорбное, приземленное: МАИ, МЭИ, МАДИ, совершенно бессмысленное для женщины. Но – студенческая пора, но – много мальчиков на курсе. Никогда не была красавицей. Но – что-то было. Доброта, широта души, может быть, лучистый взгляд. Всегда давала пьяницам однокурсникам деньги на пиво. Своя в доску. Мальчики по выходным уходили в леса с палатками петь песни, стали брать ее с собой.
Шли по крокам, петляли, отрубая «хвосты». Штормовки с нашитыми вдоль и поперек эмблемами слетов, шипящая головешка, сунутая в кан с чаем для пущей заваристости; железные кружки-гестаповки; искры, улетающие в ночное небо, бесшабашно-смелые анекдоты про Советскую власть. Трепеща в едином порыве, пела: «Возьмемся за руки, друзья!» Иногда, стесняясь, немного водки.
От выходных до выходных.
Вскоре обрела спокойную радость безропотного кашеварения с последующей помывкой посуды в мутной речке горстью песка или пучком травы. Там же, на слетах, появился друг. Спали в одной палатке, вместе оканчивали институт. Теперь есть ребенок, но мужа никогда нет. Муж всегда негодяй, мерзавец, тряпка.
Муж – объелся груш.
Иногда – уехал в Израиль. Чаще всего компьютерщик. Вера, кажется, вчера не рассказывала про мужа. Ничего, значит, еще расскажет. Я весь внимание. Я люблю слушать про бывших мужей. Я и сам бывший муж – негодяй, мерзавец и тряпка. Я могу понять. Я поддакиваю, возмущаюсь.
Совершенно неподдельно. Мужья отвратительны. Они уходят, оставляя своих жен бардам и поэтам. Бардам вроде меня и поэтам типа Крюгера, Их жены становятся Женщинами Бардов: ходят на все выступления, ездят на фестивали в дома отдыха, выбираются в лес. Сидят на домашних концертах. Приобщают детей. Там же и трахаются. До сих пор наизусть поют Визбора, Окуджаву, Долину.
Никто не зна-а-ет, что мой дом лета-а-ет!
Проникновенными голосами. Несмотря на общее благоприятное впечатление, что-то не то есть в фигуре, в лице, в манерах. Какая-то недохватка. Или наоборот. Потом, приглядевшись, понимаешь что. Понимаешь, что это ненадолго. Остается легкий привкус геронтофилии. Секс, возведенный в степень материнства. Потом с нежностью и грустью вспоминаешь. Облегченно вздыхая. В молодости была слишком стеснительной, потом расцвела – но поздно. Слишком тщательные прически. Чересчур старательные отношения. Восторженный взгляд. «Спой, пожалуйста, мою любимую…» Всегда хочется чего-нибудь новенького. Может быть, чуть помоложе. Покрасивее. Пораспиздяйственнее.
Становится скучно… Хули они спят?
А впрочем, пускай спят. Ничего не жду. Чаю – вот чего мне сейчас хочется. Да, чай пойдет в жилу.
Опять иду на кухню.
Проходя мимо запертой двери, останавливаюсь. И осторожно дергаю. Заперто. Нет, я знаю, что там. Большая чугунная кровать с высокими литыми спинками, с потолка свисают цепи. На всю стену полотнище со свастикой, из темного угла выступает портрет Гитлера, обрамленный всегда свежим дубовым венком. Патефон «Грюндиг» тихо наигрывает «Лили Марлен». Крюгер, туго затянутый в проклепанную кожаную сбрую, с торчащим бледным хуем, в ошейнике, стоит на кровати, прикованный цепями к потолку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89