этой тете Луизе ни до чего дела нет!… К счастью, Кристи всегда легко давалась физика.
Заниматься было не просто: мысли то и дело разбегались. На этой неделе из Цегледа – ни слуху ни духу, словно бабушка и дядя Бенце прекратили переписку. А она вот сиди да ломай себе голову, почему бы это.
А потом – ее план… Лицо у папы помолодевшее, напряженное, словно застывшее.
Ну ничего, сегодня вечером…
Ужасно трудно разобраться в этом, по существу, легком уроке по физике. Что-то мешает ей. Не только бал, не только отсутствие писем от дяди Бенце, не только ее план – то, что она задумала сделать на сегодняшнем балу. Но что же еще? В соседней квартире не ссорятся. Дворничиха не гоняется по двору за кошкой, радио у Надей не ревет на весь дом, никто ни с кем не пререкается…
Наконец она поняла, что беспокоит ее не шум, а мертвая тишина. Бабушка уронила юбку на колени – не шьет, просто сидит, сплетя пальцы.
Кристи, положив ручку, наблюдала.
Бабушка очень любит шить и даже просто штопать, что уж говорить о такой великолепной юбке. Шитье для бабушки – отдых, развлечение, величайшее удовольствие. А сейчас она сидит, смотрит прямо перед собой и ничего не замечает – ни того, что Кашмир свисает до пола, ни того, что уже пятый час, а платье еще не готово, – ничего. Даже бисер не весь еще нанизала, цветные крупинки поблескивают в жестяной коробочке у нее на коленях. Застывшая, неподвижная, сидит бабушка в кресле, словно какая-нибудь ленивая старенькая волшебница. Ее вечно занятая бабушка!
Это была их парадная комната, здесь они принимали гостей, здесь стояла горка с бабушкиной коллекцией фарфоровых собачек, здесь было и пианино, выглядевшее сейчас странно голым без кашмирового платка; на пианино – портрет Жужи, восемнадцатилетней Жужи в белом платье, опирающейся о какую-то колонну. Это был кабинетный снимок, его тоже сделал папа. Длинные черные волосы Жужи причесаны, конечно, не модно – так носили волосы летом сорок второго года, с пробором сбоку, волнистые, чуть не до плеч. Но даже эта старомодная прическа не нарушает впечатления, не портит красоты смелого серьезного взгляда, линий лба, тонкого овала лица. Почти каждая молоденькая девушка улыбается, снимаясь невестой, но Жужа – нет. Она словно говорила: брак – дело серьезное, я счастлива, но не смеюсь, я думаю, счастье волнует меня. Я лишь свечусь от счастья, но не улыбаюсь.
Жужа, наверное, была красивой. Очень красивой!
А все-таки это очень странно, если собственную маму приходится звать Жужей.
Вообще-то она, Кристи, похожа на Жужу, только что волосы у нее «правильные», такие, как полагается, – короткие, кудрявые, словно мальчишеские. Может, и она красивая? А, глупости! Сходство черт ничего не означает. Жужа, к сожалению, другая. Лицо у нее гораздо выразительней, в нем есть какая-то глубина, серьезность, что-то непередаваемое. Или это оттого так кажется, что знаешь: Жужи уже нет в живых?
…А может, что-то неладно, только ей не сказали? Почему бабушка не шьет?!
Ни разу за всю свою жизнь, за все пятнадцать лет, она не видела бабушку такой. Для бабушки шить – все равно что для птицы петь, для бабушки это так же естественно, как для кошки мурлыкать: это означает, что все в порядке, обед варится, никаких денежных затруднений нет, паркет подправили удачно, белье после стирки белоснежное, Кристи в школе ответила хорошо или что наступает весна и можно вынести цветы на балкон.
Уж не заболела ли она?
Кристи закрыла тетрадку и уставилась на бабушку. Бабушка сидела к ней спиной, но, очевидно почувствовав ее взгляд, обернулась, покраснела, словно виноватая, и быстро вскинула руки: почти нанизанные бисерные нити спутались. У Кристи вдруг похолодели пальцы (однажды так было на уроке химии, когда колба разлетелась над огнем и она думала, что учитель Бюргер ранен): по желтоватому, сухонькому лицу бабушки катились слезы.
Бабушка никогда не плакала.
Ни в беде, ни в горе, ни в минуты волнения – разве что на могиле Жужи. Она была не такая, как директриса, которая, расчувствовавшись, всякий раз пускала слезу, – той, например, достаточно было увидеть процессию восьмиклассников или услышать, как хор поет что-нибудь очень уж красивое. Бабушка никогда не плакала. Она говорила, что все слезы выплакала еще в сорок пятом…
И Кристи стояла и смотрела. Слезы и бисеринки поблескивали одинаково. Бабушка вытащила платок, коробочка покачнулась у нее на коленях, перевернулась, и бисер раскатился по ковру.
Хорошо, что сейчас можно опуститься на пол и искать бисер под пианино, под горкой – везде. За это время она придумает, что делать, когда бабушка плачет. Но когда все было собрано, бабушка уже зацепляла кончик снизки; слез не было и в помине, лицо казалось спокойным, как всегда, и даже веселым, таким же, как прямой взгляд ее карих глаз. Если бы не скомканный носовой платок, Кристи могла бы подумать, что все это привиделось ей во сне.
Возле кресла стояла скамеечка, маленькая скамеечка орехового дерева с гобеленовой картинкой, которую Жужа вышила еще в детстве. Когда Жужа ходила в школу, на уроках рукоделия учили вязать и вышивать. А они на практических занятиях в мастерских проводят электричество да ремонтируют водопроводные краны – это все-таки гораздо интереснее, чем вышивать гобеленовые картинки. И все-таки Кристи любила эту скамеечку не из-за картинки, а из-за Жужи; она села на вышивку, которая изображала белую кошку, игравшую с двумя мотками ниток, и положила голову бабушке на колени.
Жаль, что бабушка у нее тоже неразговорчивая. Теперь надо выжидать, пока она сама расскажет, что случилось, или оставить все как есть, не допытываться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68