хотелось плакать, но в то же время и смеяться и еще было отчетливое сознание, что больше никогда в жизни не будет минуты значительней, чем эта, – а ведь Ева Медери ждет еще так много чудесного от жизни!
Но минуты ярче, чем эта, не будет – нет, не будет никогда…
Она закрыла тетрадь, но на Цыганочку не взглянула, стала смотреть на танцующих. Все вдруг словно опьянели от радости, все пели и кружились – теперь уже не парами, а хороводом, взявшись за руки.

«Как я люблю людей, – думала Ева Медери, – и как это для меня характерно, что свою судьбу я решаю на празднике, на глазах у двухсот свидетелей решаю, как жить дальше. Я считаю, что у меня нет каких-то личных дел, я хочу, чтобы все знали обо мне всё, и втайне уверена: то, что происходит со мною, интересно всем. А кроме того, кроме того, мне сейчас легче смотреть на толпу, чем на Кристину.
Я постоянно твержу родителям, что дети гораздо больше знают о делах взрослых, чем мы думаем. Увы, нынче и я была такой же невнимательной, как родители. Кое на что я не обратила внимания. Ни у постели Кристины, ни тогда, когда она читала письмо Жужи, я не заметила, что с некоторых пор события стала направлять, подталкивать Кристина; с похолодевшими руками слушала я слова умершей жены Эндре Бороша – каким-то чудом дошедшую до нас весть, у меня тогда даже дыхание перехватило, а самой сути я все-таки и не заметила, воображала, что все это случайность. Как будто у детей что-нибудь бывает случайно! Как будто всякое их действие, даже внешне бессмысленное, не диктуется каким-то своеобразным, подчас непостижимым для разума взрослых ходом мысли!
Учись, молодая учительница, учись скромности. Ты сидела там, за партой, и даже лицо прикрыла рукой, чтобы не видно было, как ты потрясена, и думала о том, что день величайшей в твоей жизни педагогической победы совпал с важнейшим в твоей жизни решением. Потому что если так обстоят дела, если таково было желание Жужи, если и Кристина знает об этом ее желании, тогда твой долг войти в эту семью: путь свободен, и ты вольна идти туда, куда с самого октября зовет и влечет тебя твое сердце; ты можешь снова гулять по любимой аллее, потому что законы твоей профессии и твоего счастья совпали. И победили те самые принципы, согласно которым ты воспитываешь детей, – ведь вот твоя ученица уже не прежняя, замкнутая, пришибленная горем девочка, она изменилась, у нее есть место в жизни; свою личную потерю она видит в свете общечеловеческих потерь и знает, какой путь изберет в будущем. Этому научила ее ты, можешь гордиться своим успехом.
Вот какие мысли были у тебя, не правда ли, когда в заключение сбора ты каким-то страннс неуверенным голосом подвела итоги доклада, а потом проводила до парадного потрясенный класс, – так думала ты, пожимая руку Кристине?… Потому-то я и говорю тебе, учительница Медери: учись скромности! Ибо этот сбор отряда действительно победа, но не только твоя, да, да, не только твоя, но и девочки, которую ты воспитывала!
Как мчалась ты по лестнице к двери учительской! У тебя не хватило терпения подождать, когда принесут ключ, и ты сама бросилась в каморку дяди Футью – мол, вдруг ключ там, а когда на гвозде не обнаружила его, снова бросилась на третий этаж, в кабинет, чтобы попросить у Бюргера запасной ключ. Бюргера нигде не было, дверь оказалась запертой, и ты снова помчалась вниз, на первый этаж. Счастье еще, что по дороге вспомнила: директриса и Мими уже сидят в учительской; дверь даже не была заперта, ты просто забыла дернуть ручку.
…Линию долго не давали, в телефонной трубке что-то отчаянно громко трещало, наконец соединили – и вскоре ты услышала голос человека, о котором тосковала столько недель подряд! Моментально, не успев ничего обдумать, ты крикнула в трубку первое, что пришло тебе в голову.
– Это я. Очень я была нехорошая?
Некоторое время ответа не было, ты подумала: может, потому, что ты не назвалась и он тебя просто не узнал? Но потом Эндре Борош все же заговорил, и по голосу его ты поняла, что от неожиданности и у него перехватило дыхание.
– Очень нехорошая.
Ты не знала, что и сказать, ибо, к сожалению, это было правдой.
– Вы раскаиваетесь? – спросил Эндре Борош. – Хотите попросить прощения?
«Ну, нет! Это уж нет! Издеваться надо мною – нет!» – пронеслось у тебя в голове.
– Я не раскаиваюсь, – сказала ты несколько холоднее. – Вы решили, что я звоню вам затем, чтобы попросить у вас прощения?
– Что ж… – Он еще заставил ждать с ответом. – Это не кажется мне таким уж невозможным. – Теперь голос у фотографа был вовсе не такой потрясенный. – Вы – и это, конечно, очень правильно – обучили девочек тому, что у мужчин и женщин одинаковые права, и за пирожные вы привыкли платить самостоятельно, и потом вы великий специалист по возрастным вопросам. Мне кажется, вы обязаны были бы дать мне кое-какие разъяснения.
«Сейчас брошу трубку, – подумала ты, – и пусть делает что хочет. Он еще издевается – и даже не заметил ничего по моему голосу, не спросил, где бы мы могли встретиться!»
По другую сторону линии молчали. Тебя охватил еще больший гнев.
– Ах, так!…
Ты положила трубку и затеяла генеральную чистку в своем ящике.
«Сейчас зазвонит телефон, – думала ты про себя, – Эндре Борош попросит прощения, и тогда, но только тогда я соглашусь дать ему объяснения. Но не раньше».
Телефон молчал.
Ты ждала чуть ли не полчаса. Директриса и Мими подсели к тебе, заговорили о потрясающем письме Жужи, а ты слушала в пол-уха, ибо чувствовала, что если так, то все было ни к чему. Ты сделала первый шаг, но если он отвечает таким тоном…
Директриса сказала, что ничто не производило на нее такого впечатления, как письмо этой бедной молодой женщины, а Мими, посмеиваясь, давала советы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68