Руки у нее большие, дедовские, ими только трудиться. Одна беда – трусиха. Боится его, как и все визгливые, глупые девчонки, которые во время учебного года только и знают, что мусорить в коридоре.
Вот Эржи – та не боялась его. Не боялась, даже если он кричал так, что содрогались стены. Ей было, скорее, смешно. "Уймитесь-ка вы, дедушка!" – говорила ему озорница. Мать не знала, куда глаза девать: она в жизни не посмела бы сказать отцу – уймитесь. А Эржи только вертелась по комнате, как юла, плясала, прыгала, ломала и портила все, что попадало ей под руки. Он даже ни разу не нашлепал ее, шалунью. Один раз слегка ударил внучку по мягкому месту, один-единственный раз, так и до сих пор жалко: зачем ее обидел! Декламировать! Как бы не так. А после обходить публику с тарелкой, как это делали комедианты у него дома, в деревне. Декламировать! Да он ничего не знает на память, разве что "Отче наш" да и то, верно, забыл: лет десять не повторял.
Жофи в это время думала о том же. Быть может, дядя Пишта ничего не знает наизусть? Надо бы научить его чему-нибудь, но какая из нее учительница! Когда она была маленькая, мама учила ее скороговоркам. Она повторяла их до тех пор, пока Жофи не выучила. Может, принести дяде Пиште книги или газеты? Нет, не то; их надо держать в руках, а это утомительно. Вот если бы он знал что-нибудь на память! Когда Жофика училась в начальных классах, ее никак нельзя было заставить декламировать. Как ни выучит, бывало, стихотворение, все равно рассказать не сможет. Начнет краснеть, заикаться и непременно запнется. Но дядя Пишта ведь не публика, на него можно даже не смотреть, когда будешь говорить стих. Картошка почти сварилась, теперь очередь за мясом. Она подошла к плите и помешала уже чуточку пригоревший картофель. В буфете на деревянной тарелке оказалась горсточка муки.
Если декламировать вот так, картошке, то совсем не страшно. Как ей нравится эта строка: Здесь я родился, я в своем краю… Она в самом деле здесь родилась, в этом районе, в клинике, и ходить тут же научилась, в парке. У Жофи дома есть фотокарточка, где мама водит ее на ремешке, как собачку, и она на снимке совсем как собачка, даже рот открыт. Вернулся в степь Алфёльдскую свою… Теперь она читала с чувством, как это делала Дора, выдерживая паузы и не торопясь. Где все места следами старины и няниными песнями полны. Няни у нее, правда, никогда не было, зато Жофика любила слушать радио. Папа говорил, что, маленькая, она ручонками ловила музыку. В одной припев был, помнится, такой: «Жук, майский жук, пострел, проказник мой». В нынешнем году было особенно много этих майских жуков. Когда вечером зажигали свет, они так и стучали по балконной двери.
Старый Понграц вспоминал родные края: двор, такой длинный, что ни конца ему ни начала. Бедная мать! Летом она обычно стирала у колодца, а он игрался рядом, сидя на корточках, шлепая ладонями по воде. Лужа, что набегала из корыта, была то синяя, то белая. Когда братишка Карчи Юхош лупил собаку, он сам так визжал, что слышно было у третьего соседа. Карчи еще пешком под стол ходил, а уже околачивался возле помещичьего механика. У Карчи и сейчас руки золотые, какой ни древний, а с любым инструментом лучше молодого управится, не смотри, что всего два класса окончил. Потом у Карчи отца кашлем в могилу загнало, и остался он за старшего. Сам Иштван Понграц окончил четыре класса. Да теперь уж все начисто позабыл.
Эх, старый Юхош, старый Юхош! Но почему старый? Разве Иштван Понграц моложе его? Ведь обоим скоро по шестьдесят два стукнет, как раз к сбору винограда. Если доживут. Что она мелет про няню? Его, маленького Иштвана, качала старшая сестра Аннуш. Ох и много же она нянчилась с ним! Однажды даже ему петушка подарила, черненького такого петушка. Карчи Юхош еще принялся визжать, потому что петух клюнул его в ногу; конечно, он не преминул дать петуху сдачи. Мучить животных – это было по его части. Карчи все обрастает, что твое дерево: жена его, Шара, жива, жива и дочь Тэца, и сын Фери. От Тэцы у него внучат, правда, нету, зато Фери не оплошал: шесть девчат наплодил. А он, Понграц, тут один-одинешенек…
Чтоб этой девчонке пусто было. Какой чад в комнате. Полюбуйтесь, всю плиту жиром забрызгала, задохнуться можно. Эржи, конечно, давно бы распахнула окно: она знала, что он не выносит запаха горелого жира. Гляди-ка, и эта догадалась. Смотри – поднос накрыла полосатой салфеткой, что из-под хлеба, картошку переложила из кастрюли на тарелку, рядом с мясом. Что только на ум ей не взбредет! Вот уж наверняка не у Шары научилась такой премудрости, да и не у неряхи Тэцы.
Обед ему понравился. Правда, он ничего не сказал ей, но Жофика видела, что старик доволен. Видимо, она не пересолила и, пожалуй, неплохо поджарила: он как раз ел ту котлету, которую она вдребезги расколотила. Ну и слава богу. Он просит хлеба. Интересно. У них дома не подают хлеб к картофелю. Надо будет посмотреть в книжке, можно ли давать лежачему больному салат? Если да, то она обязательно принесет ему. В салате много витаминов. Без четверти час. Время летит ужасно быстро. В кружке юных поварят, наверное, уже пообедали. Жофи тоже захотелось есть. Давно она не была так голодна, как сегодня. Жофи достала термос.
– Можно я поем у вас? – взглянула она на старика.
Дядя Пишта почему-то снова обозлился:
– Что мне за дело, лопай себе!
Это все выдумки Шары, такое не может придумать старый Юхош. Эта Шара еще с детства не переносила его. Она вечно дралась, щипалась, норовила накидать ему полную голову перьев. Карчи на старости лет присмирел, а Шару и возраст не берет. Иштван прямо слышит, как она нашептывает внучке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94