* * *

Миха ведет Мину к бабушке.

– Понимаешь, она любит, когда мы вместе.
– Здорово, Миха, правда. Я обожаю твою бабушку.

Мине в своей больнице все время приходится иметь дело со стариками. Михе нравится голос, каким она с ними разговаривает: заговорщицкий, как будто знает их много лет. Болтают, как заправские друзья, покуда она терпеливо приводит в действие старческие руки-ноги. Нравится ему и как реагирует ома: легко и ласково, с явным удовольствием.

Ома прогуливается с Миной вдоль стены, показывает ей рисунки опа; Миха ходит следом. Рисунки убраны в рамки и развешаны в точности так, как висели в старом доме. В точности так, как висели и в прошлый раз. Но Мина ведет себя так, будто видит их впервые, и будто она была знакома с Михиным опа.

– Аскан превосходно рисовал, правда?
– Да, он обожал делать зарисовки. Деревья, вода. Он хорошо умел передать цвет, мне кажется, очень хорошо. Свет на воде, свет сквозь деревья. Взгляни.
– Это мое любимое.
– Березы? И твое любимое, schatz? Да, Миха?
– Да.

Ома берет их с Миной за руки.

– Это было во время медового месяца, красивое место. Я купалась, а Аскан рисовал и фотографировал.
– Давайте их посмотрим?

Вопрос прозвучал громко, слишком торопливо, слишком нарочито, но Мина с ома, рассмеявшись, соглашаются. Ома достает из прикроватной тумбочки альбом и, раскрыв на фотографиях медового месяца, кладет перед ними на стол. Березовые рощи и ручьи, водные просторы. Ома – пухленькая, молоденькая – стоит в купальном костюме, с мокрыми от купания волосами.

– Глядите, я тогда красила губы. Видите?
– Вы были красивая, Кете.
– Да, я была ничего себе.

Ома с Миной хохочут, а Миха смотрит на молодого деда. Моложе меня. Вот медовый месяц; вот стоит без пиджака; вот с велосипедом в руках; вот курит сигарету; на фоне озера. Выглядит так же. Чуть более худой. Но на самом деле абсолютно такой же.

По дороге домой в трамвае Миха достает из кармана фотографию. Мина отрывается от книги.

– Тебе ее ома Кете дала?
– Нет, я сам взял.
– Правда? Только что?
– Да.

Мина хмурит брови.

– Ты должен был спросить разрешения. Я хочу сказать, что она бы тебе ее подарила, я просто уверена.
– Я не хочу, чтобы она знала, что я ее взял.
– Но она заметит пропажу.
– Я сниму копию и положу обратно. Она и не узнает.
– И все-таки это по-хамски, Миха. Это ее муж, ее память, знаешь ли.

Она рассердилась, Михаэль тоже. Он считает, что у нее нет никакого права сердиться.

– Она даже не заметит.
– Ты сам знаешь, Михаэль, что дело не в этом.
– Мои бабушка с дедушкой были фашистами.
– Бог мой, да кто тогда ими не был?
– Да нет же, опа Аскан был в Waffen SS. А не просто состоял в партии.

Миха смотрит на нее. Он сказал это, чтобы ее поразить, и она действительно поражена.

– Я хочу разузнать, делал ли он что-нибудь такое. Убивал ли.
– Ты имеешь в виду евреев?
– Кого угодно. Хоть и евреев.

Мина прищуривается.

– Для этого мне и нужна фотография.
– Ну да.

Миха видит, как сжимаются ее челюсти, чувствует боль в собственных стиснутых зубах.

– Ты что-нибудь нашел?
– Нет. Нет пока.
– Понятно.

Трамваи останавливается, заходят люди. Они сидят в молчании одну остановку, другую. Потом Мина берет Миху за руку, и напряжение уходит.

Ома была фашистом. И опа тоже.

Для него это пока не вполне ясно, едва проступает, и все-таки очевидно.

Миха закрывает глаза. Держит Мину за руку. Как странно. Странно, но ему хорошо оттого, что она теперь знает.

* * *

В университете тоже есть собрание видеоматериалов. На рождественских каникулах Миха обследует две полки документальных лент. Библиотека в те дни почти пуста. В кабинках, кроме него, никого нет, но он все равно смотрит с наушниками.

Холодно. На улицах наледь, и старики, чтобы не упасть, осторожно семенят по мостовой. В здании отопление едва работает, и Миха сидит в пальто.

После обеда в столовой его клонит ко сну. Сидя в холодной комнате, он перематывает кассеты, делает пометки. Еще ниже сползает со стула, ненадолго опирается щекой на руку. По мере того как он погружается в дрему, пленка жужжит все тише. Когда просыпается, кассета все играет. Генрих Гиммлер обходит шеренги салютующих эсэсовцев. Подбородок упирается в ворот, пояс на пальто завязан высоко под грудью.

Наушники выпали, в ушах звенит тишина. Миха дышит громко и глубоко, словно еще спит. Память строчит фактами из жизни Гиммлера. Школьный учитель. Держал у се бя экземпляры «Майн Кампф» в переплете из человеческой кожи. Говорил, что эсэсовцы – лицензионные убийцы, у них есть право убивать евреев. Великие нации маршируют по тысячам трупов. Что-то вроде этого.

Гиммлер покончил с собой. Оператор заснял то, что нашли. Теперь Миха это смотрит. Мертвый Гиммлер лежит на голых досках, кулачками сжимая одеяло под подбородком. На нем очки; проволочные кругляшки над закрытыми глазами. Губы сжаты, рот от яда перекошен, на тонких усиках пятнышки крови. Комната, которую он выбрал, уставлена стульями. Будто в классе. Окно, деревянный пол. Избежал суда. Жалкая смерть в конце коридора.

Миха вынимает кассету и, раздраженный, отправляется на автобусе домой. Под ногами хрустит рыхлый снег.

– Может статься, опа им восхищался.

Он лежит в постели с Миной и беседует с ней в темноте.

– Возможно, он с ним встречался, может, дотрагивался до него. Может быть, Гиммлер его воодушевлял.
– Ммм…
– А ты смогла бы восхищаться Гиммлером?
– Нет, но я ведь знаю, что он сделал. Мне он противен, потому что он фашист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81