Даже теперь, когда он точно знает, что и где делал опа, и то, что на снимках в музее, вполне возможно, его рук дело, – Миха, как ни пытается, не может свести все это воедино. Сознание вины, раскаяние, гордость, вызов, позор. И никакой определенности. Не за что зацепиться.

Факты, события, места существуют в отдельности, сами по себе, а Дилан плачет.

Усадив ее в коляску, Миха идет на поиски кафе или магазина, где бы можно было купить и подогреть воду и молочную смесь. Дилан никак не успокаивается, и его охватывает страх. Еще два с лишним часа на поезде. Дом за домом тянется улица, а в ушах звучат суровые слова Колесника. Нет вины и прощения тоже нет. Сожалеть об этом бессмысленно. Это не поддается жалким человеческим чувствам. Как там сказала Луиза? Люди просто совершают поступки и живут дальше.

Миха идет, Дилан плачет, магазинов нет.

Все это время. С самого начала этой истории – на семейном ужине, у бабушки на балконе, в библиотеке, где он читал и делал выписки. Многие месяцы Миха думал, что возможно разобраться во всем до конца, но здесь, в незнакомом пригороде, с голодным ребенком на руках, он вдруг понял, что все эти месяцы он ошибался.

* * *

– Когда я плачу – я плачу из жалости к себе. К себ е, а не к тем, погибшим.

Мина, раскачивающая перед дочкиным лицом яркой морской звездой, на мгновение нахмуривается. Она еще сердится за вчерашнее, за то, что он уехал, ничего не сказав, не взяв еды для Дилан, без особой цели. Мина берет себя в руки.

– Это ведь нормально.
– Ты правда так думаешь?
– Не знаю.

Дилан тянется ручонкой, но передумывает. Морская звезда танцует, на ее лучах бренчат колокольчики. Ее мягкое махровое тело сминается в пальцах Мины. Ногти сильно обкусаны.

– А ты о ком плачешь?
– Когда вижу кадры о холокосте?
– Да.
– О тебе. В тот миг. О себе. О ней. Пойду пройдусь, пусть поспит на свежем воздухе.

Мина размеренно ходит взад-вперед перед скамейкой в парке, пристроив малышку на плече. Миха смотрит на личико, лежащее на мягком шерстяном пальто матери. От утреннего холодка зарозовели щеки; ресницы, кажется, стали еще чернее и гуще.

– В юности я думала, как это чудовищно. Детишки потеряли родителей. Помнишь один снимок? Мальчик в Бельзене бежит по дороге навстречу союзным войскам? Совсем один.
– Помню.
– Теперь я думаю о родителях, которые потеряли своих детей. Детей в концлагерях расстреливали в первую очередь, так ведь?

Миха кивает.

– Я думаю, как это, должно быть, ужасно. Жить после такого. Продолжать жить без них.

Малышка засыпает. Михе хочется взять ее на руки, но боится ее разбудить. Мина останавливается и начинает тихонько, из стороны в сторону, раскачиваться.

– Ты на эти вещи смотришь иначе. Каждый смотрит по-своему. Ты любил своего деда. Ты узнал о нем нечто ужасное, и теперь тебе кажется, что больше его любить нельзя. Естественно, ты об этом и плачешь.

Мина укладывает дочь в коляску, и Миха, подоткнув в ногах малышки одеяло, качает коляску ногой.

– Все это чересчур логично, я знаю.
– Да.
– Логичной быть непросто.
– Да.
– А ведь он, ты помнишь, и хорошее делал тоже. Тебя любил, опять-таки.
– Я не в состоянии об этом думать, Мина.
– Ясно.

Она снимает с ручки коляски сумку и роется в баночках с кремом и упаковках подгузников.

– Что бы ты делала?
– В каком смысле?
– Если бы это был твой опа.
– Честно, Миха? Не знаю. Может, помочилась бы на его могилу. Прости. Я не знаю. Вполне возможно, я бы вообще о нем не вспоминала, даже хорошего.

Ты на эти вещи смотришь иначе. Миха твердит про себя Минины слова, но никакого эффекта. Легче не становится. Он думает о себе, это правда. Эгоист. Но гораздо труднее ему думать о других, о тех, кто его сейчас интересует. Опа и Иосиф. Они убивали, а после этого жили еще целую жизнь. Это не выходит у него из головы: он прокручивает их шаги, распутывает нить за нитью. Год ы и поколения. Не поправить. Ни раскаяния, ни прощения.

Ему противно о них думать. Не надо ничего говорить Мине, потому что ей тоже станет противно.

Уже совсем поздно. Малышка спит. Миха в пижаме стоит в темной прихожей и разговаривает по телефону.

В трубке отдается эхо, звонят издалека. Неизвестный голос говорит на трудном немецком. Знакомый сильный акцент.

– Вам звонят от Елены Колесник.

Говорит женщина, но не Елена. Миха слышит Еленин говор где-то на заднем плане. Голос в трубке переводит.

– Я говорю с Михаэлем?
– Да, это я. Это Елена?
– Она рядом. Она хочет вам кое-что сказать. Просит вас сесть.
– Хорошо.

Миха остается на ногах.

– Елена говорит, что умер ее муж. Она очень вас жалеет. Себя жалеет, и вас тоже.
– Колесник?
– Да, Иосиф Колесник. Он умер во сне, и она похоронила его сегодня.

Миха слышит, как Елена без конца произносит его имя. Плачет. Ее голос становится отчетливее, она берет трубку. Говорит с Михой на белорусском. Он разбирает только имя ее мужа. Она тяжело дышит, и Миха только теперь понимает, как велико ее горе, видит, как она стоит в узком коридорчике, держит трубку и плачет.

– Елена, мои соболезнования. Мне очень жалко Иосифа.

Но в телефоне уже та, другая женщина.
– Елена просит вас приехать. Она отведет вас на могилу.

Миха чувствует, как молчит Елена, Миха рисует себе картину: вот она стоит в дверях кухни и ждет, что он скажет. В голосе вертится тысяча причин отказаться.

– Пожалуйста, передайте Елене, что я приеду.

Женщина переводит. Миха представляет, как Елена Колесник воспринимает ответ – интересно, улыбнулась ли она, что почувствовала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81