Все под боком: булочная, гастроном, больница, прачечная, отделение РУВД, кладбище, кинотеатр, сквер для спокойных прогулок, лодочная станция, Божий храм, библиотека, железнодорожная станция...И аптека, ясное дело, неподалеку, вот она. В аптеке Ейвину никаких вопросов не задали, а молча отгрузили столько перевязочного материала, сколько он смог унести. Шатаясь под тяжестью ноши, Ейвин поплелся обратно. Задувал холодный ветер, и все прохожие, встречавшиеся Ейвину по пути, кутали носы в воротники. Он их понимал, он чувствовал бесконечную вину перед ними и тихо молил потерпеть: сейчас он пройдет, исчезнет, и им не придется больше нюхать.
С трудом он поднялся по ступеням, свалил пакеты на гряхзный пол, перевел дыхание. Отпер дверь, вошел, начал заносить бинты, после чего разделся догола и оценил состояние своего тела. Кровоточили уже не только ладони, алые капли выступили на груди и боках, словно были следами от стрел, поразивших святого Себастьяна.
"О, как я мерзок! Как я отвратителен!"
То, что обычно произносится при сопоставлении себя с Создателем, Ейвин произносил в отношении иных людей, тоже дефективных, но с полноценным панцирем.
Он принялся за работу. Никто не учил его десмургии, искусству бинтования, и дело продвигалось плохо. Ейвин путался в бинтах, ленты перекручивались, завязывались в петли, распускались на нити, забивались в рот, душили за горло. Он начал с рук, но вскоре выяснилось, что первым делом следовало опоясаться и закрепиться, а после уж действовать центробежно, с захватом конечностей. Когда Ейвину все-таки удалось добиться своего, он оказался похожим на свежеприготовленную мумию. Приблизившись к зеркалу, он критически рассматривал, что получилось. Да, совершенство недостижимо, рот остался, но как же ему без рта? Надо же общаться, надо есть, надо напевать популярные песенки. Ейвин высунул язык, и вся его забинтованная фигура передернулась. Какое низкое зрелище! Толстый, бледный кусок осклизлого мяса. Такое впечатление, что он едва помещается во рту. Липковатый желтый налет, клубничный кончик в ядовитых точках, словно покрытый сыпью. Так не пойдет, так оставлять нельзя. Нужно немного подправить, подровнять...пусть будет хоть чуточку изящнее, а то поселилась в начальном отделе кишечной трубки какая-то болтливая мокрая стелька...
Ейвин взял ножницы, они дались ему с трудом. Забинтованные пальцы стали толстыми, как свиные сардельки. Но он ухитрился втиснуть большой и указательный в стальные кольца, высунул язык до предела и, под контролем зеркала, начал правку. Подрезал справа, подрезал слева, откусил кончик - рот мгновенно наполнился кровью, которую Ейвин раздраженно выплюнул, испачкав бинты. Но кровь все прибывала, и Ейвин, махнув рукой на совершенство стрижки, затолкал в рот огромный ком марли.
"Все или не все?" - соображал он лихорадочно. Запах? Запаха пока не ощущается, он плотно укутался. Язвы? Их не видать. "Попробую надеть костюм", - подумал Ейвин. Тут ему пришлось тяжко: костюм не налезал, а когда был все-таки изнасилован и натянут, наотрез отказался застегнуться. Изменила даже шляпа, даже темные очки так и норовили слететь с раздавшегося носа. Во рту было вязко и больно, становилось трудно дышать. И чувство гнили не исчезало. Она никуда изнутри не делась, эта сказочная вонь, и Ейвин, в полном отчаянии опершись белыми лапами о подоконник, выглянул в окно, после чего страшная догадка сдавила его сердце: мысли! Что за мысли у него!
Он окидывал взглядом окрестности и сознавал, что не прочь взорвать Божий храм, что ему до судороги хочется перевешать на деревьях парочки и троечки, гуляющие в сквере, прорубить днища лодок на станции, заминировать железную дорогу, отравить продукты в гастрономе, захватить в больнице заложников, надругаться над кладбищем... мысли! Что ему сделать с мыслями? Безусловный дефект, подлежащий сокрытию, вопиющее несовершенство, о котором... И он еще думал о языке! Он еще собирался с кем-то о чем-то беседовать!
Выплюнув кровавый ком, Ейвин схватил ножницы и разрезал остатки языка надвое - наподобие жала. Теперь-то он ничего никому не скажет, отныне ни одна живая душа не узнает об этих размышлениях и желаниях. С жала капало, будто ядом.
Мысли метались, набирали силу. Опасность сохранялась; он больше не мог сказать слова, но он мог хуже: сделать. Руки и ноги на месте, они способны вышагивать и хватать, пинать и раздирать. И зубы - зубы, чтобы отрывать клочья материи, которую предусмотрительная природа заботливо укутала в естественные оболочки, не позволяя отраве сочиться и пахнуть.
Зная, что ничто не поможет и в то же время чувствуя себя в долгу перед всеми, Ейвин вышел в кухню, опустился возле буфета на колени, отвел голову и с силой врезался стиснутым ртом в твердый угол. От потери крови он слабел, удар вышел не столь удачный, сколь хотелось, но все же хрустнуло - во рту. Ейвин повторил процедуру, потом снова и снова. Наконец, пошатываясь, встал. Он не собирался смотреть на дело челюстей своих - сколько их-де там осталось, целых зубов.
Он вышел на балкон, и минуту спустя прохожий люд смог увидеть белую фигуру, стремительно летящую к земле, а за фигурой, подобно шести крылам серафима, развивались ленты частично размотавшихся бинтов.
июнь 2000

1 2 3 4