Смирнов Алексей
Кохвей (Автопортрет в лицах)
Алексей Смирнов
Кохвей
Автопортрет в лицах
Смирнов Алексей Евгеньевич родился в 1946 году. Закончил Московский химико-технологический институт им. Д. И. Менделеева. Живет в Москве. Постоянный автор журнала.
Осенью в доме Перцова греть батареи начинали не по погоде, а по календарю: планово.
Пухлый, одышливый комендант во френче, напоминавший мне бежавшего из Китая старого гоминдановца, полулежал, откинувшись, на черном кожаном диване в вестибюле и вместо ответа жильцам, "когда затопят", жевал губами, выразительно скашивая глаза кверху... А няня сетовала на коменданта и подвластную ему котельную:
- Ишь какой холод завернул, а оне топить-то и не думають... И об чем, антиресно, у их думба?..
Папа курил - "грелся" дымом, мама проветривала комнату ("Дышать нечем!"), а Филипповна мерзла.
У нее были, однако, три верных способа согреться.
Когда мама уезжала на работу, няня первым долгом захлопывала хворточку. Потом надевала шерстяную кохточку, аккуратно застегнув перед зеркалом пуговки и подвернув манжеты так, чтобы левый и правый отвороты были равны. И наконец, как последний, но всегда решительный и радостный шаг, шла на кухню заварить кохвейку. Этот сугрев изнутри был ей особенно приятен.
У русских нянь издавна сложились волнующие отношения с кофе. Некоторое недоверие и настороженность, вызванные заморским происхождением напитка, его крепостью и репутацией барского яства, благополучно уживались с благодарностью к его веселящему нраву, с верой в его всестороннюю пользительность и порой перерастали в настоящую страсть, постоянную и неутолимую потребность. Вот что говорит об этом неизвестный автор в книге старинных очерков "НАШИ, списанные с натуры русскими": "Страсть к кофе простирается в нянюшке до невероятия. Он ей почти то же, что хлеб насущный. Она сама его жарит, мелет и, наконец, варит. Кто б ни пришел к ней в гости, нельзя не попотчевать кофеем. Она устала - "дай-ка выпью кофейку". Она озябла - тоже лекарство. Ей что-то скучно - она опять прибегает к нему же как к единственному своему утешителю. Ей весело - она спешит из кухни со своим кофейничком из красной меди и осторожно уклоняется от встречных, чтобы не взболтать ея сокровище... Старушки-няни точно как будто находят в нем какое-то целительное свойство от болезней и печалей".
Цвет, крепость, жар, вкус, аромат, легкая пенка, тонкий осадок, на котором можно гадать, - все заставляет нас отдавать предпочтение кофе. Отношение к нему как к живому подвижному духу, традицию его заботливого приготовления и неторопливого, почтительного пития Филипповна словно унаследовала от прежних нянь и бережно хранила.
Правда, кохвей, который она пила сама и которым угощала меня, отличался от того, чем баловались в старину и что возродили теперь. Настоящий кофе вообще называли едой, оттого и кушали, оттого и вкушали. А то, что пили мы с няней, являло собой неопределенный отвар желудевого цвета; нечто разжиженно-водянистое, почти без запаха и совсем без пенки; нечто под смутным названием "Кофе с цикорием", то есть "Желуди жареные с луговыми цветочками"; нечто, утратившее не только вкус, но и пол. Я был уверен, что кофе - оно, среднего рода, а поскольку на мой вопрос: "Кофе сварилось?" няня могла ответить: "Сварилось, да убежало...", то и она при всей ее почтительности такому кофе в мужском роде отказывала. И она не ведала, куда девался тот терпкий настой, повыветрился тот дурманящий аромат, повыцвел сочный колер, что были достойны благородного смакования. В каких венских кофейнях еще трогала губы жгучая бразильская горечь, вызывая учащенное сердцебиение гурманов? На каких стамбульских базарах, под какими шатрами кочующих бедуинов пузырились плотные аравийские пеночки? Бог весть! А наш давно выдохшийся, бурый с проседью порошок доживал свой век в тусклой, линялой пачке на полочке за занавеской. Он так плохо растворялся в кипятке, что всегда оставлял на стенках чашки грязноватые потеки, а на дне - густой осадок. О кофейных зернышках я знал тогда только понаслышке. Ни жарить, ни молоть нам было нечего, потому не требовалась и круглая ручная кофемолка, оставшаяся с дореволюционных времен, - прабабушкина кофемолка, некогда перетиравшая зерна с трудным, тугим похрустываньем. Я иногда крутил ее просто так, вхолостую, но работа без преодоления и без результата, обычная в мире взрослых, казалась мне нелепой, и я бросал кофемолку, не намолов и горстки воздуха. Зато кофейник у Филипповны не простаивал ни дня. Другое дело, что место славного кувшинчика "из красной меди" занимал дюралевый сосуд, чутко тянувший вверх свою тонкую шейку с изогнутым на конце носиком. Это делало его похожим на маленького разгоряченного гусенка. Нагревшись над конфоркой, он пыхал из носика паром, а чуть проворонь - мог и убежать: приподнимет крышку да плеснет из-под нее бурой грязью, загваздав плиту. Строптивый кофейный норов был Филипповне хорошо знаком и тем не менее каждый раз удивлял ее. Способность кофе внезапно переселиться через край или, по-няниному, шарнуть постоянно смущала ее и держала даже в некотором страхе.
- Филипповна, у вас кофе убегает! - весело кричит, бывало, сосед Сверчков, оттягивая на плечах крепкие подтяжки карьерного дипкурьера. Но газ при этом не выключает - ждет, пока няня, всполошившись, сама доковыляет до кофейничка.
- Ах ты, мать честнбая!.. Никак его не укараулишь...
Из опыта Филипповны я знал, что кофе - большой шалун, настоящий рикошетник ("Навроди тебя..."). Когда над ним стоишь, он не закипает и не закипает ("Хыть цельный день простой!
1 2 3