Щипок получился очень болезненным и убедил О'Шипки в реальности происходящего. Может быть, это призраки? Он с сожалением распрощался с гипотезой, припомнив рукопожатия, колено Аниты, цепкую хватку Шаттена. Печальное дело! он испытал бы облегчение, откройся, что он окружен привидениями, с которых не спросишь. При всем нежелании ему придется выяснять, что и кто скрывается за этим дурацким спектаклем. Который между тем продолжался, потому что директор дал слово Мамми, и та, как и было обещано публике, взялась представлять Аниту. Обласканные близнецы довольно перемигивались; Пирогов посчитавший представление Трикстера совершившимся, вновь подковыривал шахматные фигуры, а Трикстер, у которого отлегло от сердца, уже сидел в прежней позе, излучая незаслуженную радость.
Мамми мяла сумку.
- Анита - чистый бутон, непорочная девица доброго нрава и строгих правил. Она соблюдает себя во многих отношениях. К сожалению, не слишком любит умываться, не приучена к элементарной гигиене...
Тон Мамми повысился.
- Что-то мне не верится, что она способна расшнуровать корсет, помягчеть, - О'Шипки процедил эти слова еле слышно, сквозь фарфоровые коронки, но Шаттен, сидевший через целого Пирогова, их все-таки услышал и немедленно откликнулся, шепотом:
- Нет-нет, старина, вы решительно ошибаетесь. Я видел, поверьте...
- ...Бутончик, - гнула свое Мамми, все больше гремя и грохоча металлом. - Когда бы не легкомысленность и ветреность... И, разумеется, стихи. Я думаю, собравшимся известны поэтические наклонности этой особы. Музы оказывают на нее пагубное воздействие. Изящная и милая в миру, в поэзии она напоминает сирую бабу с коромыслом, которая плетется, взбираясь на холм, осиливая кручу за кручей... Ее стихи отдают какой-то выдуманной мучительной бедой. Например, бесстыдная поэма "Зеркальный грех"...
Не прошло и пяти минут, как стараниями Мамми Анита была полностью уничтожена. На нее было больно смотреть; она горела, будто в чахотке; в испанских глазах сверкали слезы, грудь вздымалась; О'Шипки, завороженный этой картиной, дышал в унисон и прощал Ядрошникову все, за что недавно подумывал рассчитаться. И директор не обманул его надежд, придя на помощь.
- Мамми! - предостерег Ядрошников. - Достаточно, сядьте. Очень красочно. Анита, вы будете комментировать сказанное?
Анита поднесла к глазам платок и молча кивнула. Директор выставил палец, призывая к тишине, и тишина наступила. Конечно, не полная: чавкал Трикстер, хрипло вздыхал Аромат Пирогов, дышали близнецы. Когда Анита совладала с чувствами и поборола гнев, она подняла руку и робко попросила:
- Господин директор, можно еще раз представить мистера О'Шипки? Я очень хочу.
Директор встопорщился:
- Да! Конечно, да! Прошу вас! Окажите такую любезность!
Анита, улыбаясь сквозь непросохшие слезы, встала.
- Мистер О'Шипки - молодой симпатичный мужчина, ему около тридцати лет. Может быть, сорок. Он чуть выше среднего роста, хорошо сложен и прекрасно развит. Черты его лица могут показаться невзрачными, однако скромная внешность не в силах скрыть железную волю, которая, как мне кажется, способна толкнуть его на многие добрые поступки. У него очаровательная рыжая шевелюра - немного поредевшая, но пусть. Трогательные веснушки, если это не грим. Волшебные зеленые глаза, и рот, как у семнадцатилетнего трубадура. Мистер О'Шипки, вы очень милый и симпатичный человек. Честное слово. И вы мне очень и очень нравитесь.
- Браво! - загремел директор, перекрывая аплодисменты, и даже Трикстер хлопал, напустив на себя обманчиво добродушный вид. - Это рост, господа! Это действительный рост! Увы сомневавшимся!
- Увы! Увы! - подхватили сомневавшиеся. - Увы нам! ...
Глава десятая,
в которой Трикстер держит бессвязный тост
За огромным окном щетинились молнии: ненастье, наконец, разразилось вьяве. Оно словно вылупилось из директорских завываний. Теперь Ядрошников, отведя штору, задумчиво смотрел, как бушует ливень, сменявшийся то снегом, то градом. Электрический свет мигал; стлалось испуганное пламя свечей, которые принесли и зажгли для создания непринужденной обстановки. Обед был в разгаре; трапезничали в прежнем, утреннем зале, стол оставался шведским, и ничто, за исключением обогащенного выбора блюд, не изменилось. После первого - весьма успешного, по оценке директора - занятия столовая полнилась возбуждением и оживлением; стажеры то и дело подходили к столу и вновь отходили, некоторые так ничего и не взяв.
Директор опять пил шампанское, в одной руке держа бокал, а в другой ополовиненную бутылку, одетую в специальный шершавый жилет для удобства розлива.
Выпитое давно подействовало, и Ядрошников, приобнимая напряженного О'Шипки, возобновил свою бесконечную болтовню.
- Своей отъединенностью этот остров поистине замечателен в смысле фауны, - сказал он, играя игристым. - Кого здесь только нет. Ехидны, ежи, пеликаны, страусы. Целые стада черепах. Множество сумчатых аналогов традиционно шитых зверей. Два престарелых марабу, отряд очаровательных фламинго, удивительные рептилии с кровью настолько холодной, что они, вообразите, будучи приготовленными в пищу, подаются на десерт, в качестве особого лакомства. Поверьте, при надлежащей обработке они ничуть не хуже фисташкового мороженого.
О'Шипки взял у него шампанское, взвесил в руке и задумчиво погладил наждачный жилет.
- Вы что-то говорили про кровавое дело, - напомнил он. - Про метафорическое кровавое дело. Вспоминаете?
- Конечно, - Ядрошников помрачнел. - Если зерно не умрет, то оно и не прорастет. Сударь мой, Центр Роста - жестокое место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52