Ему было не по себе оттого, что он нарушал привычный ритуал трудового дня, но в небе сияло солнце и самый вид дома был ему невыносим. Когда в сумерках он приносил на кухню пару кроликов, уже ободранных и выпотрошенных, он чувствовал, что этим искупает нарушение привычного распорядка дня.В первый день он охотился в лесу и в поле на востоке от дома, но, возвращаясь, каждый день все больше забирал к юго-западу, все ближе к другому лесу и к просеке. На пятый день, вернувшись задолго до темноты, он спрятался в буреломе возле поляны, где стоял старый коровник.Где-то вдалеке трещала белка. Позже, высоко над кустами, где он скрывался, показалась одинокая ворона, упорно и размеренно махавшая крыльями. Там, наверху, где она летела, пересекая видимый ему участок неба, ещё было солнце, и чёрные вороньи перья поблёскивали. Когда ворона исчезла, он опустил глаза и заметил, как потемнело в лесу.Он поднялся и вышел на просеку, которая вела к дому.У крыльца он увидел большую белую открытую машину. Он видел её уже в четвёртый раз. Машина появлялась каждый месяц. Наблюдая из-за сарая, он дождался, пока человек в сером костюме и сером пальто вышел из дома и сел в машину.Внезапно она мощно рванулась и исчезла, и он уже не был уверен, что она и вправду была здесь. Он даже подумал, что если бы не ушёл днём из дома или хотя бы не ходил в тот лес, к коровнику, то и машина бы не приехала.Но он знал, что это вздор.Машина приезжала каждый месяц. ГЛАВА ШЕСТАЯ В тот вечер, прежде чем идти на кухню ужинать, Анджело дважды приложился к бутылке. Из-за машины. Потому что она приезжала из того мира, откуда каждую ночь до него доносился шёпот музыки и где цветные огни пронизывали полумрак танцевального зала, из того мира, где, танцуя, ты чувствуешь, как пахнут волосы твоей девушки, — из того мира, куда ему никогда не вернуться.Зачем приезжала эта проклятая машина, эта macchina maledetta, из-за которой он теперь стоит посреди комнаты и дрожит с головы до ног, сам не зная почему?Тогда-то он и приложился к бутылке во второй раз, потом пошёл на кухню, и, пока он ел, женщина пялилась на него ещё безжалостнее, и глаза у неё блестели как-то особенно.Он ушёл, не доев, лёг на кровать, включил приёмник, взял журнал и принялся с остервенением читать его, шевеля губами, чтобы придать словам форму, но слова сегодня были пусты и бессмысленны; и в глубине души он яснее обычного ощущал, как тягостен обряд чтения, как тщетна надежда, ради которой он его совершал, — надежда, что если прочесть все слова на всей пожелтевшей бумаге, что сложена вдоль стены, то, может быть, кончится сон и мир снова станет живым, полным красок и звуков.Но читать он не мог. Выключил радио. Тишина была невыносима. Он встал, пошёл наверх и, как всегда, бродил по комнатам, пока не попал в большую спальню, он заранее знал, что придёт сюда. Стал посреди комнаты, включил фонарь, закрыл глаза и, слушая в темноте своё дыхание, запрещал себе идти к окну, хотя знал, что непременно подойдёт к нему.И когда наконец подошёл, то прижался лицом к стеклу, стараясь не выдавить его, и долго глядел в запретную сторону. Стекло было холодно как лёд. Лёд, который отрезал его от всего мира, от всего бывшего и будущего. Потом он заметил, что стекло запотело от его дыхания и сквозь него уже ничего не видно.Он спустился к себе и лёг, дрожа от прикосновения холодных простыней. Включил приёмник. Простыни как будто согрелись, но он никак не мог унять дрожь.Тут в дверь постучали.— Можно, — сказал он. Что мог он ещё сказать?
Она остановилась там, где кончался круг света от стоявшей на столе лампы. На ней был грязно-серый халат, которого он раньше не видел. Из-под халата торчал подол серой фланелевой рубашки. Он поднял глаза к её лицу, белому на фоне тёмного коридора.«Приходит в мою комнату, — подумал он, — приходит ночью, сама». Он почувствовал, что леденеет от злобы.Но дальше все было не так, как он предполагал. Она неподвижно стояла в дверях, улыбаясь неожиданно мягкими, полными губами, и глядела на него с тем новым блеском в глазах, который встревожил его ещё за ужином и продолжал беспокоить и сейчас.— Что надо? — спросил он.— Можно мне войти? — спросила она, все так же смиренно стоя в чёрном дверном проёме.— Этот дом, — проговорил он, — он твой.Секунду она молчала, все так же блестя глазами, потом сказала:— Лучше бы ты этого не говорил.«Лучше бы ты не глядела на меня так», — подумал он. Ибо он чувствовал: что-то меняется, что-то происходит, как раз теперь, когда он уверил себя, что ничего уже не произойдёт, и научился жить в этом неменяющемся мире.И ему захотелось разозлить её, потушить этот новый блеск в её глазах, вывести её из себя. Пусть бы она вышвырнула его вон. Он вдруг увидел себя бредущим в темноте по дороге, снова в городском костюме, в котором он сюда пришёл, и даже ощутил твёрдые неровности замёрзшей грязи на дороге под тонкими подошвами лакированных туфель. Он почувствовал какую-то злобную гордость, почувствовал, что снова становится самим собой, что снова свободен. Свободен, может быть, как никогда прежде.И поторопился ответить, пока не исчезло это чувство:— Что же мне говорить?— Я хочу кое-что рассказать тебе, — сказала она. Что-то менялось, что-то происходило.— Можно мне присесть? — спросила она.— Этот дом, — повторил он, делая вид, что ему всё равно, — он твой.По потолку метнулась тень — взлетела и замерла, и он не глядя понял, что женщина сняла лампу со стула и поставила её на пол, а сама села на стул. Он не сводил глаз с потолка.«Если она ждёт, чтобы я на неё посмотрел, пусть ждёт хоть до скончания века», — подумал он.Она не стала ждать до скончания века.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89