- спросил Джед.
Адам только и смог что покачать головой.
- Черт подери, неужто ты даже этого не можешь понять? - спросил он почти в отчаянии.
И когда Адам не ответил, сказал:
- Да потому что понял, что им было просто-напросто стыдно. Стыдно за папу. За то, что он делает это прилюдно.
Джед отвернулся к огню.
- Вот почему я так поступил, - сказал он. Помолчал. Потом добавил: Потому что ненавидел их за то, что им стыдно за моего отца.
Он ещё помолчал. Потом:
- И потому что ненавидел папашу за этот их стыд. За мой стыд.
Они долго сидели молча, прежде чем Джед Хоксворт снова заговорил.
- Так живешь, живешь, и вдруг оказывается, что не знаешь, кого благодарить. И за что. Может, мне стоит благодарить тех, кто не крикнул "ура"? Именно из-за них, не кричавших "ура", я устыдился своего отца. Из-за них, не кричавших, я вошел в тот зал судебных заседаний. И это из-за них, не кричавших, я не лежу сейчас там, на холме. Мертвый в яме. Я мог быть убит, когда брали этот холм, вместе с другими солдатами Петтигру.
Он засмеялся, оборвал смех, встал и поплелся в свою парусиновую берлогу под большим фургоном. Ему пришлось снять шляпу, чтобы залезть внутрь.
Адам сидел и смотрел в огонь. Он знал, что скоро встанет и уйдет, чтобы завернуться в одеяло и уснуть. Но сейчас он смотрел на красные угли, слушал, как за спиной в сухой траве поет кузнечик, и думал о своем отце Леопольде Розенцвейге, который умер в убогой каморке в Баварии. Он думал о словах, произнесенных над телом, когда отца опустили в землю. О словах, просивших даровать покой всем усопшим.
Адам сидел и думал о живых, которым нет покоя на земле.
Глава 9
Стоя под козырьком палатки, списанной госпитальной палатки, по которой дождь, перестав барабанить, стекал шустрыми струйками, Адам смотрел, как его руки дотрагиваются до предметов, разложенных на импровизированном прилавке - доске, лежащей на двух бочках из-под пива. Надобности что-либо поправлять, разумеется, не было. Четверть дюйма вправо или влево ровным счетом ничего не значила для миндальной карамели, ирисок, ячменного сахара, сардин, масла, сгущенного молока, почтовой бумаги или иголок. Адам смотрел, как его руки совершают нервные, ласкающие движения, которые - при том, что льет дождь и никто даже не идет, и разорение подобралось близко, как кошка, что трется о ноги, - испокон века были ритуальными у торговцев-лоточников.
Он узнал этот жест. Он видел его раньше. Видел, как сухая, старая, желтеющая рука с такой же болезненной настойчивостью тянулась, чтобы дотронуться, переложить, без видимой цели подвинуть какую-нибудь вещицу ценою в пфенниг. Это было в Баварии, и при виде этого жеста сердце его всегда сжималось. Ему никогда не хватало смелости взглянуть в лицо человека, которому принадлежала эта рука, кем бы он ни был.
Теперь это его собственное лицо. Интересно, что выражает его лицо, когда рука совершает такие движения. Привычную тревогу или привычный упрямый стоицизм? Но нет никакой надобности, вспомнил он, ни протягивать руку, ни изображать тревогу или стоицизм. Это ни к чему, притом, что льет дождь, и никто не идет. Зачем же он взялся за эту роль? Во искупление какой вины? Или он взял на себя эту роль - этот жест и это страдание - потому что не знает, как иначе утвердить свое прошлое и свою личность в оцепенелом, туманном одиночестве этой земли.
Это была Виргиния.
Он выглянул из палатки. Дождь моросил по подмерзшему глиняному месиву улицы, где располагалась рота, к которой они были приписаны. За серой пеленой дождя мокли хижины, крохотные, приземистые, обмазанные глиной деревянные лачуги с такими низкими дверными проемами, что приходилось сгибаться, чтобы войти, с крытыми брезентом или парусиной крышами, сляпанными из всего, что под руку подвернулось, в ход шли палки, доски от ящиков из-под галет, выломанные из заборов жерди. На крышах красовались причудливые трубы из разных предметов домашней утвари, обмазанных глиной. Например, в хижине напротив его палатки трубу смастерили из пивного бочонка с выбитым дном. Однако в тяжелом, влажном воздухе все эти ухищрения были напрасны. Дым из этой трубы поднимался так же вяло, как из соседних, и грустно повисал в измороси, сползая вниз по мокрому брезенту крыши.
Над дверью висела доска с огромной, нелепой надписью: ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ. Это было жилище Симса Пердью, героя.
В лачугах ютились люди. Некоторых Адам знал по именам. В лицо же знал всех. Лица были заросшие и бритые, старые и молодые, худые и толстые, измученные и ожесточенные, веселые и грустные, добрые и злые. Когда солдаты собирались вокруг его палатки, дразня друг друга, обмениваясь скабрезностями, проклиная командование или погоду, он изучал их лица. Ему необходимо было понять, какая жизнь скрыта за этой плотью, за руганью и добродушными шутками, за этой печалью. Однажды, подглядывая украдкой за Симсом Пердью - единственным человеком на земле, которого Адам ненавидел он заметил, как открылся, выпустив грязное ругательство, и закрылся рот, опустился тяжелый, отвисший, заросший щетиной подбородок, как бледно-голубые глаза увлажнились от виски и веселья, и вдруг лицо этого омерзительного создания исчезло. Вместо него перед Адамом откуда ни возьмись появилось лицо маленького мальчика, мальчика, которым, должно быть, когда-то был Симс Пердью, с рыжими волосами и смеющимися голубыми глазами, с веснушками и доверчивой улыбкой.
И разглядывая это новое лицо, Адам услышал внутри себя голос: Не смей ненавидеть его, не смей ненавидеть, или умри.
И сердце его в тот же миг распахнулось для радости.
Он подумал, что если бы однажды, хотя бы однажды, ему удалось побеседовать с Симсом Пердью, то его жизнь, да и жизнь вообще, стала бы простой и ясной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70