И оплатил уже тридцать ужинов, если это можно назвать ужинами… Я побил всех местных любителей по скорости поглощения пищи. Я принимаю сосредоточенный, мрачный и в то же время непринужденный вид, а когда оказываюсь на улице, то от души веселюсь».[45] Само собой разумеется, он возмущен стилем гражданского кодекса, который вынужден заучивать целыми параграфами: «Господа, писавшие его, немногим пожертвовали во славу Граций. Они создали нечто столь сухое, столь жесткое, столь вонючее и столь непроходимо мещанское, что очень похоже на те деревянные школьные скамьи, на которых мы протираем штаны, слушая его объяснение».[46]
В декабре Флобер так угнетен, что спешно бежит в Руан, надеясь воспрянуть духом и посоветовав прежде Каролине и матери встретить его в добром расположении духа: «Мучайтесь столько, сколько хотите, от поясницы, головы и отмороженных мест или уколов, от чего бы то ни было (по мне, правда говоря, все равно), но делайте это так, чтобы при мне дома был покой… Отдых рядом с вами будет полезен мне по разным причинам…»[47] Он так соскучился по своей дорогой, по-прежнему не очень здоровой Каролине, нежной наперснице его забав, по грустной, сдержанной, одетой в черное матери и, наконец, по отцу, которым восхищается, но который, кажется, не понимает его.
Немного оттаяв в семейной атмосфере, он возвращается в Париж как раз ко времени сдачи экзамена за первый курс факультета права. Испытание, состоявшееся 28 декабря 1842 года, оказалось успешным. Несмотря на презрение к любому признанию, он горд тем, что одержал эту победу. Главным образом из-за родителей, которые не верят в его литературное призвание и все свои надежды связывают с достижением достойного и обеспеченного социального положения. Отныне ему необходимо запастись мужеством для того, чтобы продолжить учебу. Однако от учебников по праву его отвлекает более волнующая работа. Он начал писать что-то вроде автобиографического романа – «Ноябрь», который вдохновлен «Вертером» Гете, «Рене» Шатобриана и «Исповедью сына века» Мюссе. Сочетая автобиографию с вымыслом, он рассказывает в нем о безнадежном отчаянии, смутных желаниях, презрении к миру, стремлении к небытию, навязчивой идее самоубийства, которые переживает восемнадцатилетний юноша, похожий на него как две капли воды. Он сгорает от любви, испытывая необходимость раствориться в женском теле. И встречает Марию – в его реальной жизни как раз та самая Элади Фуко. И вот оно – опьянение от первого обладания. Марсельский эпизод рассказан здесь с точностью, которая передает чувства изумления и благодарности. Однако после краткой связи герой «Ноября» исчезает, сформулировав себе странную мысль: «Вот это и значит – любить! Вот это и значит – женщина! Почему же, боже правый, мы продолжаем желать, когда сыты? Ради чего столько чаяний и столько разочарований? Почему человеческое сердце столь велико, а жизнь так коротка? Бывали дни, когда ему не хватило бы даже любви ангелов, и он в одночасье уставал от всех ласк земных». И немного далее: «Почему я так спешил бежать от нее? Неужели я ее уже любил?» Эта боязнь физической привязанности к человеку весьма характерна для Флобера. Он не может находиться в постоянной зависимости от связи. Он не хочет быть рабом какой бы то ни было страсти. К тому же у него есть его чистая любовь к Элизе Шлезингер. Это трепетное, почти мистическое чувство он пронесет через всю жизнь. Ни одному сексуальному приключению не суждено будет поколебать надолго его власть.
Этому новому проявлению своего «я» Флобер, кажется, отдал все самое лучшее. Он сознает, что «Ноябрь» является очевидным прогрессом по сравнению с его предыдущими рассказами. Конечно, в нем все еще много переживаний, скандальных отрицаний, горьких излияний души – дань моде того времени. Однако стиль более уверенный, план более основательный. В самом деле, если Флобер начал писать ради развлечения, подражая другим, то эта игра стала для него жизненной необходимостью, и он не представляет уже себе жизни без занятия литературой. Вспоминая «Ноябрь», он скажет четыре года спустя: «Это произведение было окончанием моей юности».[48] И в самом деле, он чувствует, что не должен более находить удовольствие в романтической зависимости от состояния своей души. Но о чем рассказывать другим, если не о себе? – обеспокоенно спрашивает он себя, умирая от скуки над учебниками по праву. Спрятавшись в своей холодной зимой и жаркой летом комнате, он завидует «молодым, имеющим тридцать тысяч франков в год», которые каждый вечер ходят в Оперу на итальянцев и «улыбаются красивым женщинам, выставляющим вас за дверь, сделав знак портье, только за то, что посмели явиться к ним в засаленном сюртуке – видавшей виды черной одежде – и в элегантных гетрах».[49] Чтобы развлечься, он ходит к товарищам по факультету и время от времени заглядывает в бордель. «Следует ли жаловаться на жизнь, когда существует бордель, где можно утешить свою любовь, и бутылочка вина для того, чтобы затуманить разум»,[50] – пишет он Эрнесту Шевалье. Альфред Ле Пуатвен, знающий о похождениях друга, поздравляет его, не стесняясь в выражениях: «Вот это картина – Леония на коленях промеж твоих ног опьяняется ароматом фаллоса…» «Я восхищаюсь твоей холодностью рядом с женщиной, которую обнимаешь. Может быть, покой твоего фаллоса зависит от холодной воды?.. А может, ты истощил себя привычкой к мастурбации?» – «Какого дьявола?.. Ты – счастливейший человек… Ты выгуливаешь свой игривый фаллос в вагинах парижских путан, точно хочешь подцепить сифилис; только тщетно, ибо самые грязные выталкивают его здоровехоньким».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19