– А может, обыск?
– Как бы там ни было, пахнет жареным…
– Молчать! – рявкнул лейтенант.
Сам он, затаив дыхание, встал по стойке «смирно» – грудь колесом, морда красная, глаза только что из орбит не вылезают: само служебное рвение. Вошел комендант, за ним его племянник, Осип Адамович, и поручик Розенберг. Все трое в парадных мундирах, генерал – в орденах, с лентой через плечо, толстый живот опоясан нарядным шарфом… Обрюзгшее лицо его хранило торжественно-трогательное выражение. Лепарский передал треуголку Осипу, откашлялся и произнес:
– Я собрал вас здесь, чтобы сообщить о чрезвычайно важной новости. Только что прибыл правительственный курьер из Санкт-Петербурга, он передал мне приказ государя. Приняв во внимание отправленное мною ему месяц назад донесение, его величество разрешил мне снять со всех вас – подчеркиваю: со всех вас! – кандалы и цепи, которыми вы скованы. Нет никаких оснований сомневаться в том, что за этой монаршей милостью очень скоро последуют и другие меры, облегчающие ваше положение, и вы наверняка еще более высоко их оцените. Поздравляю вас, господа!
Речь генерала была встречена гробовым молчанием. Николаю, как и другим, потребовалось время – эта секунда показалась коменданту вечностью, – чтобы почувствовать, как в нем начинает бурлить неистовая радость. Его товарищи тоже стали переглядываться – взволнованные, ошалевшие от счастья, не верящие своим ушам. Но никто не мог и пальцем двинуть. Сам Лепарский тоже едва сдерживал чувства: глядя на Станислава Романовича, можно было подумать, что это он нежданно-негаданно получил бесценную награду. Щеки его мелко дрожали, в глазах стояли слезы. Наконец генерал поднял руку, сделал знак – и три унтер-офицера выстроились перед ним, вытянувшись в струнку.
– Немедленно снимите с этих господ цепи! – приказал комендант. – Соберите все, сочтите и положите, сосчитав, в кладовой для инвентаря.
Юрий Алмазов толкнул Николая локтем:
– Ущипни меня!.. Я сплю!..
– Надо поблагодарить Лепарского! – восторженным шепотом предложил Анненков.
– За что? – возмутился Николай, тоже еле слышно. – Разве он нам подарок сделал? Он просто вернул то, что у нас было отнято. Элементарная справедливость!
Однако и его обуревало желание пожать руку генералу. А унтер-офицеры между тем уже переходили от одного узника к другому, снимали с каждого оковы, и цепи с тяжелым звоном падали на пол. Николай подобрал свои, взвесил их на ладони, с каким-то даже дружеским вниманием рассмотрел – так, словно они за это время стали частью его самого, потом шевельнул одной ногой, другой, покачался, постоял, переминаясь с одной на другую и удивляясь волшебной легкости движений. Ему захотелось бегать, прыгать, танцевать – тормошить, теребить, напрягать свои мышцы… Он повернул голову к окну – и взгляд сразу же уперся в решетку.
Когда цепи были сняты со всех, раздался нестройный хор:
– Спасибо, ваше превосходительство!.. Спасибо, Станислав Романович!.. Спасибо!.. Ур-р-ра!..
Под градом благодарностей, рукопожатий, поцелуев (некоторые, расчувствовавшись, бросились к Лепарскому с объятиями) комендант не растерялся: он, смеясь, делал вид, будто отбивается от напавшей на него радостной толпы декабристов. Его принялись качать, и голова его подпрыгивала над головами товарищей Николая, как пробка на волнах. Сам же Озарёв, стоя чуть в стороне, прислушивался к доносящимся до него обрывкам генеральских восклицаний:
– Господа, так я рассчитываю на вас в будущем!.. Ваше примерное поведение, о котором я доложил властям… Нравственный залог, мое за вас поручительство… Только оставаясь достойными монаршего доверия, вы получите…
Когда начальство покинуло острог и обитатели других камер разошлись по домам, жители «Великого Новгорода» унесли со стола грязную посуду, разобрали его и улеглись на кровати. Одна и та же мысль преследовала теперь всех. Николай то и дело потирал одну щиколотку о другую, скрещивал ноги, разбрасывал, тихонько барабанил пятками по тюфяку, снова тер одну лодыжку о другую – и наслаждался видом голых этих щиколоток. Там, где прежде ногу охватывало железное кольцо, теперь была видна розовая, шероховатая кожа. Где-то глубоко в глубине сустава таилась боль, несильная, но напоминающая о себе. Но скоро, конечно, и воспоминание о ней исчезнет. Текли минуты, наполняя душу декабриста необъяснимой печалью. Слух его, приспособившийся к звону цепей, тяготился непривычной тишиной. Раньше приходилось чуть ли не кричать, чтобы тебя услышали на соседней кровати. А сейчас, когда Юрий Алмазов и Александр Розен шептались, сдвинув головы, их еле слышный разговор казался Озарёву чересчур громким.
– Разумеется, я счастлив, что избавился от оков, – шептал гигант Розен, – но нельзя же быть неблагодарными: они так красиво звенели, наши цепи, когда мы шли, а особенно – стоило нам запеть…
– Что ж, получается, ты жалеешь, что их сняли? – удивился Алмазов.
– Знаешь, немножко жалею… В глубине души я гордился ими… А теперь мы вроде как свободны, но – не имея свободы…
Они замолчали. Снова воцарилась тягостная для всех тишина.
Нарушил ее Николай Бестужев, который неожиданно воскликнул:
– А я попрошу вернуть мне мои цепи и сделаю из них памятные кольца! К сведению любителей каторжных сувениров!
– Браво! Одно прибереги для меня! – обрадовался Одоевский.
Другие тут же поддержали его:
– И мне сделай! И я хочу!.. И я…
О тишине забыли, все были оживленны, почти веселы. Но Никита Муравьев внезапно положил конец болтовне, сказав:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35