Ай-ай-ай, какой у пацанов облом вышел. А с другой стороны, наоборот, никакого облома: своего-то они добились! Сейчас вся полиция, да и не только, кинется искать эту самую сионскую группу. В добрый час, и подальше от меня, пожалуйста.
Вставая, я вдруг на короткое время ощутил некое противодействие организма. Какое-то онемение, что ли. Даже пошатнулся. Никогда раньше ничего подобного не бывало. Постоял, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Нет, все нормально, как обычно. Показалось. Однако, тридцать шесть. Пора бы начинать ощущать всякие покалывания-побаливания-покручивания. Старость, считай, не за горами, хорошо, что не дотяну. А если вспомнить, сколько пережито, так и не удивительно. Троим семидесятилетним на три жизни хватит. Но перед заданием – плохой признак.
…А-310 шел вслед за падающим за несуществующий горизонт солнцем. Багровый нескончаемый закат уже который час заливал полнеба прямо по курсу самолета. Позади, во тьме, засыпала благополучная Европа, иссеченная рыжей паутиной автомагистралей и обсиженная сияющими пауками городов. Еще дальше, на востоке, спала ледяным сном сумеречная зона человечества, Россия. Добровольцы в кампусах обнимали во сне свои драгоценные сапоги. Беспокойно ворочались на холодных нарах зэки. Хрустел лед под каблуками ночных патрулей. Черные каракатицы во мраке сибирской ночи ныряли в низкие облака. Экскаваторы суетливо царапали ковшами промороженный грунт.
Я сидел в своем кресле у иллюминатора, смотрел невидящим взглядом в красное зарево, скрывавшее за собой Америку, но мысли мои оставались там, во тьме, за неподвижно висящим над бездной хвостовым оперением лайнера.
Не ожидал, что это окажется так страшно. Им легко сказать: «иди – и убей». Если бы дали хоть неделю – все получилось бы совсем по-другому. Лайнер просто исчез бы где-то над Атлантикой, и все, что я при известии об этом испытал – это удовлетворение от хорошей работы. Бомба ничего не ощущает, она просто срабатывает в нужное время, и все. Но теперь я сам – бомба. Дефектная бомба, наделенная чувствами. И я видел, как много в самолете детей. Детей я еще никогда не убивал. Мужчин, женщин, стариков – приходилось, а детей – нет. Ужаснее всего, что они просто не понимают, что могут умереть. Взрослые знают про смерть все, они приняли и признали ее неизбежность, а детям всегда кажется, что они бессмертны. Я не должен разочаровывать их, это было бы самым большим преступлением из всех, которые я совершил. И потом, гибель самолета не мгновенна. Сначала он станет долго падать, и прежде, чем удар о воду распылит человеческие тела на атомы, будут ужас и паника. Дети успеют понять, что это смерть. Это неправильно, так нельзя!
До Нью-Йорка остается чуть больше часа. Дальше тянуть некуда. Если я не приступлю к действиям немедленно, я провалю задание. И тогда кто-то, сидящий в этом салоне, сможет нанести Родине непоправимый вред. Вред, по сравнению с которым жизни полутора сотен человек – мелкая разменная монета. Я не говорю уж о своей никчемной жизни, до краев налитой чужой болью и кровью. Ради чего я столько лет убивал людей? Родина приказывала? Да черта с два! Родина даже не знает, кто я такой. Приказывали разные мерзавцы, вроде того кучерявого хозяина Крыши. Как я объяснял себе свое право лишать людей единственной настоящей ценности этого мира? Убивая бандитов, говорил, что убиваю бандитов. Хотя, может, их вина перед Богом и людьми куда меньше моей. Убивая предпринимателей, говорил, что убиваю воров и паразитов, урывающих кусок от чужого, и без того малого. Убивая в Чечне, наказывал за смерть товарищей. Убивая здесь, за границей, верил, что помогаю Родине, которой сейчас трудно. Для каждого убийства я находил оправдание. Но не слишком ли много не связанных между собой событий так легко оправданы? Пора, пора бы уже усомниться.
Однако, время. Итак. Офицер безопасности сидит в хвосте. Ни ума, ни фантазии. Совсем пацан, я его легко вычислил, когда ходил в туалет. Сверну шею, как цыпленку. Надо только выманить его в закуток возле туалетов. Заберу оружие, тело спрячу. Потом – в пилотскую кабину. Главное – натиск и внезапность, и никакой стрельбы. Оставить в живых одну стюардессу, хорошенько попросить ее, чтобы пилоты открыли дверь, дескать, кофеек готов. А уж в кабине все пойдет само собой. Быстро убрать всех, кто там околачивается. Лайнер пока на автопилоте, никто и не заметит, что экипажа больше нет. А уж потом решу, что делать дальше. Найду спаскомплект – дотяну до суши и попробую уйти из машины. Не найду – останусь вместе со всеми до финала. В первом случае вероятность выжить процентов пятнадцать, во втором – ноль. Надо еще подумать, что лучше.
Я закрыл шторку иллюминатора. Не осталось никаких сил пялиться в багрово-фиолетовое пространство. Стар я стал. Лет пять назад уже давно бы сидел в кресле командира, среди трупов, слушал бы по радио вопли наземных служб и прикидывал наилучшие способы сделать дело и выбраться из него живым. А сейчас все еще отлеживаюсь в сонном салоне и ищу силы заставить себя выбраться из-под теплого пледа и приступить к работе. И вот еще опять этот приступ слабости. Будто кто-то посторонний пытается управлять моими задеревеневшими мышцами. Нет, пора на покой. Вечный покой. Если самолет благополучно сядет в аэропорту, долго я не протяну. Придет какой-нибудь молодой перспективный парень, и сделает то, что я делал много раз с другими. Круговорот веществ в природе. Пищевая цепочка. Естественный отбор. Акеле пора промахнуться. Занавес.
И я принял решение. Наверное, первое в своей жизни самостоятельное решение. Я лежал в кресле, прикрыв глаза и натянув плед под самый подбородок, и перебирал, как драгоценные четки, новые чувства, вдруг поселившиеся во мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80