Однажды ночью я резко сел в постели и отбросил одеяло. Глаза жгло бессонницей. Я больше не мог терпеть это еженощное надругательство над темнотой. Я тихо оделся – напряженно, поскольку через стенку за моими книжными шкафами была комната родителей, – пробрался по коридору и вышел в гостиную. На диванную подушку легла полоса лунного света. На полке я разглядел черную нотную вязь лунных страниц «Арабески № 2» Дебюсси, которую мать оставила после вечерних занятий. В глубокой пепельнице, точно раковина, осколком обсидиана поблескивала чаша отцовской трубки.
Я секунду помедлил у двери, потом шагнул в теплую летнюю ночь.
Небо меня удивило. Темно-синее, словно колпак колдуна, словно ночное небо из цветного кино, словно небо глубоких горных озер возле швейцарской деревеньки на старой коробке с головоломками. Я вспомнил, как однажды отец из кожаного кармашка футляра от фотоаппарата достал серебристый кружок и отдал мне. Я поднес его к глазам и сквозь темно-синее стекло увидел темно-синий мир цвета этой ночи. Тут я вдруг вышел из тени дома в лунную белизну. Луна была такая яркая, что больно глазам, – словно ночное солнце. Яростная белизна казалась горячей, но я почему-то вспомнил мерцающий толстый слой льда на стенках мороженицы в почти забытом магазине: фруктовое эскимо и стаканчики покрываются ледяными кристаллами, холодный воздух – точно пар.
Я чуял в воздухе запах прилива и подумал было отправиться на пляж, но уже повернул в другую сторону. Ибо я знал уже, куда иду, знал и не знал, куда иду в этой колдовской синей ночи, изменившей все на свете, и, проходя одноэтажные коттеджи соседей, видел тени дымоходов, черные и резкие на фоне крыш, телевизионные антенны, четкие и напряженные под синим ночным небом.
Вскоре коттеджи уступили место маленьким двухэтажным домам, и запах прилива исчез. Вдоль умытых луной улиц телеграфные провода тянули ясно различимые тени. Они походили на изогнутый нотный стан. Косая замысловатая тень баскетбольной сетки на сияющей белой двери гаража напоминала оснастку деревянного корабля, который мы с отцом смастерили как-то летом, когда я был маленький. Я не мог понять, почему в такую ночь на улицах никого нет. Что, никого больше летняя луна не выманила из тайников и тоски? На полке открытого пустого гаража я увидел освещенные луной банки с краской, алюминиевую лестницу на крючьях, сложенные дачные стулья. Лунный свет под большелистыми кленами рябью играл на моих руках.
О, я знал, куда иду, знать не хотел, куда иду в теплом синем воздухе, что едва дрожал прохладой, едва плескался запахом травы и листьев, сирени и свежей смолы.
В центре я срезал по задам автостоянки за банком, пересек Главную улицу и продолжил путь.
Когда показался подземный переход под шоссе, я различил крыши грузовиков, что катились высоко вверху на фоне темно-синего неба, а под ними, в обрамлении бетонных стен и дорожных плит, – мир темнее и зеленее: заманчивый мир вьющихся дорог и домов с опущенными жалюзи, зеленая чернота, мерцающая желтыми кляксами уличных фонарей и белыми кляксами лунного света.
Проходя под высоким вибрирующим полотном к старому городу и видя темные стены, испещренные меловыми буквами, я подумал о гигантских созданиях, что восстают из подземелий, поднимая на плечах трассы небесного кегельбана.
На другой стороне шоссе я взглянул на почти полную луну. С одного бока чуть расплывчатая, но такая жесткая и четкая с другого – палец порезать можно.
Когда я снова поднял глаза, луну наполовину загородила черно-зеленая крона дуба. Я шел под высокими деревьями вдоль изгородей высотой мне по шею. Почтовый ящик на столбе походил на буханку хлеба. Лунные лучи лежали косо, точно хлебные доски.
Я свернул на темную улицу и вскоре остановился перед большим домом неподалеку от дороги.
Идея, рожденная бесстыдной луной и синей летней ночью, вдруг стала ясна: обогну дом, залезу на задний двор, словно преступник. Может, там есть веревочные качели. Может, она увидит меня из верхнего окна. Я к ней раньше никогда не приходил, никогда не провожал домой. Слишком тайно то, что я чувствовал, слишком заблудилось в темных вьющихся тоннелях. В школе мы дружили, но за пределы школы наша дружба не выходила никогда. Может, удастся оставить ей какой-то знак, чтобы она поняла, что я сквозь летнюю ночь приходил к ней во двор.
Я прошел под большим тюльпанным деревом на передний двор и обогнул дом. В черном оконном стекле увидел собственное внезапное лицо. Где-то послышались голоса, и выйдя на задний двор под нестерпимое сияние луны, я увидел, как четыре девчонки играют в мяч.
Они играли в мяч в ослепительном лунном свете, точно на дворе летний день. Соня отбивала.
Трех других я знал – мои одноклассницы: Марша, питчер; Джини вбрасывала первой; Бернис на внешнем поле, в нескольких шагах от меня. Под луной на них была одежда, какой я никогда не видел: синие рабочие штаны, шорты, фуфайки и мужские рубашки, – будто они нарядились играть в пьесе про мальчиков. На Бернис была бейсболка и куртка, повязанная на талии. В школе все они ходили в юбках до колен и тщательно отглаженных блузках, в легких летних платьях с кожаными поясками. Девомальчики взволновали и смутили меня, точно я вклинился в какой-то тайный ритуал. Соня, увидев меня, расхохоталась:

– Смотрите, кто пришел, – сказала она чуть насмешливо – тоном, от которого я с ней всегда оставался настороже и непрерывно шутил. – Кто сей высокий незнакомец? – Она стояла, положив биту на плечо, отказываясь удивляться. – Ну что стоишь, будешь кетчером. – На ней были штаны, закатанные до половины икр, свободная фуфайка с поддернутыми до локтей рукавами, белые теннисные туфли на босу ногу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63