Но теперь, в дни Масленицы, Дуда чувствовал себя вольготно: днем сидел на площади, или на церковной паперти, грозя непочтительным прохожим анафемой, таращил глаза, истошно вопил, пуская изо рта слюни, или смиренно обнимал ноги, умоляя вместе помолиться о грядущей кончине мира. Оттого Дуда каждый день собирал щедрое подаяние, набивая суму отменным харчем, или разживался деньгой. По вечерам юродец ходил вместе с ряженой молодежью по дворам, охальничал, пел срамные песни, пытаясь залезть к девкам под подол. Но больше того смотрел да спрашивал, что, мол, здесь так, а что эдак…
Каждый день, собрав после утрени обильные подношения, Семка бежал к воротной страже, поил их водкою и, потешая озорными да похабными прибаутками, скакал на палочке вокруг хохочущей стражи.

— Ай дуду, ай дуду!
Сидит ворон на суку.
Во горшке ядреный суп,
Зачесался девкин пуп.
Надо, надо мужика,
Чтобы не было греха!
Ой, смех, смех, смех, —
Позабавиться не грех!
Ибо грех, когда ногами вверх,
А под венец встала — невинною стала!
Под одобрительное улюлюканье стражников Семка, виляя бедрами, как мог, подражал женской походке, хватая мужиков за полы шуб. Затем ласково гладил и обнимал свою палочку-коняжку и, подражая близости, ахая и охая, валился в снег.
Хохоча, воротные подбадривали юрода криками:
— Давай, хорошенько наддай!
— Сотри пузо начисто, чтобы как бляха блестело!
— Жми пуще, будет гуще!
Семка кувырнулся через голову и, ловко вскочив на ноги, стал обегать стоящий полукруг стражников, заглядывая им в глаза:

— А баю-баю-баю,
Не ложися с краю.
Придет серенький волчок
И ухватит за бочок!
После этих слов юрод присел на корточки, съежился, и стал по-кошачьи фырчать, отмахиваясь руками:
Усь, усь, не боюсь,
На полати заберусь,
Кирпичами закладусь!
Говорите шепотом,
Пропадите пропадом…

***
На широкий четверг Карий возвратился в Орел, удивляясь царившему в городке разгулу: на башнях не выставлены дозорные, крепостные ворота настежь растворены, а плохо соображавшая стража, ища похмельного рассола, слонялась без оружия.
— Появись сейчас Кучум с сотней нукеров, до захода солнца город падет к его ногам, — Карий посмотрел на Трифона, а затем на Савву. — Понимаете, к чему говорю?
Не дожидаясь ответа, пояснил:
— Вы заметили трущегося у городских ворот юрода? Ты, Трифон, знаешь, кто таков этот блаженный?
— Единожды зрю, — старец пожал плечами. — Разумею, не Божий слуга это, пройдоха и пустосвятец. Вишь, телом гладок, а ликом и повадками паскудист — истинно скоморох со двора боярского!
— А может, не боярского, а княжеского? Откуда здесь боярам-то взяться? А вот за Камнем князь пелымский Бегбелий живет-поживает, добра наживает, да о том, как Строгановых со свету сжить, день и ночь думает. Теперь смекаете?
— Выходит, что под носом у Григория Аникиевича соглядатай пелымский разгуливает, а Строганов себе празднует, да в ус не дует!
— Молодец, Савва! — Карий хлопнул послушника по плечу. — Раз ты догадливый такой, прыгай из саней, да походи за юродом. Под вечор найдемся, повяжем пустобреха и потолкуем, какому Богу наш дурачок молится, какому царю справляет службу.
Данил о взял у Снегова поводья и, подталкивая послушника в спину, попросил Трифона:
— Благослови, старче, раба божьего Савву постоять за правое дело.
Трифон с укоризной посмотрел на Карего, но Савву благословил охотно.
На разгульском ристалище прежде кулачных боев назначали медвежью потеху: каждый охочий показать свою удаль, вооружась рогатиной и ножом, мог схлестнуться с медведем и биться насмерть. За уважение, не за деньги.
Охотником потягаться с медведем на этот раз вызвался здоровенный солевар Фомка Лапа. Он трижды перекрестился, поклонился собравшемуся люду, взял рогатину с ножом и вошел за ристалищный частокол. Медведя подвезли в большой клетке на колесах, собранной из толстых перевязанных лыком жердей, протолкнули в ворота, закрывая их наглухо, чтобы зверь случайно не мог вырваться из ристалища. Не дав медведю опомниться и рассвирепеть, Фомка нанес удар первым, да не удачно — рогатина скользнула по ребрам, ушла в сторону, продрав толстую шкуру насквозь, вынося на острие остатки мяса и жира. Толпа ахнула и замерла в ожидании развязки.
Преследуя юрода, Снегов протискивался сквозь толпившийся вокруг ристалища народ, пока, наконец, не встал за Семкиной спиной. Не отрывая глаз, Савва смотрел на застывшее лицо юрода с тихой безмятежной улыбкой. Кто-то из стоящих рядом сказал:
— Отступи назад, перехвати рогатину, нырни под лапу…
— Не успеет, растерялся ваш Фомушка-то, оттого и умрет, — неожиданно серьезно прошептал юрод и, встретившись со взглядом Снегова, стал быстро выскальзывать из плотного круга армяков и тулупов.
Фомка резко потянул рогатину на себя, но медведь откинул ее лапой и, не давая солевару опомниться, ударил по голове другой. Боец застонал и рухнул наземь, зверь победно поднялся над ним, замахиваясь для последнего, смертельного удара. В этот миг раздался выстрел. Медведь зашатался и стал медленно оседать назад. В левом боку дымилась рана, из которой, пульсируя, била кровь.
— Дело не сделано, Фомка покудова живой!
— Медведя надо было теперя пущать в лес!
— Кто стрелял? По какому праву?
Сначала в толпе послышались недовольные голоса, которые постепенно начали перерастать в разъяренный гул.
— Я стрелял, — показался дюжий человек в простом охотничьем полушубке с большой пищалью на сошке.
Толпа расступилась и, смиряя гнев, ахнула:
— Григорий Аникиевич…
— Я стрелял, — утвердительно сказал Строганов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78