Парфений вздрогнул, почувствовав, как пронзают чело его ледяные мертвенные пальцы.
— Глаголет Богородица: коли не прозреет царь, что волки лютые суть его опричники, а рыба великая — святая Русь, да ежели не покается, то сгинет его царство, и за грех его перейдет род!
Иоанн рассмеялся, но не по-доброму, а лютым скрежещущим смехом:
— Шелудивый ты пес поповский! Подучен владыкою, да ко мне подослан, дабы смутить волю мою? На опричнину замахнулись? Врешь, шельма, не выйдет! Истинно глаголю, разворочу ваш поповский улей, да головешками горящими закидаю! На земле у меня жариться станете, как во аде!
Царь схватил стоящий подле кресла посох с кованым наконечником, и что было сил, ударил старика в живот:
— Теперь, старинушка, внимательно слушай, что тебе Богородица будет сказывать. Да не забудь запомнить, хорошо ли поют ангелы на небеси? Али уши заложило? — Иоанн вогнал посох глубже, и принялся покачивать его из стороны в сторону. — Признаешься в сговоре, шевелить перестану, на подославших укажешь — выну из тебя жало мое!
Зажав руками живот, Парфений корчился на полу, не произнося ни слова.
Иоанн нагнулся и с презрением заглянул в неживые глаза:
— Что, провидец-то наш не из живаго духа и даже не из камня сработан, корчится, словно на иголочке муха!
Преодолевая боль, старик потянулся к царю и, уцепившись окровавленными пальцами за его руку, прошептал на ухо:
— Сами, как живые камни, устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить жертвы… — Парфений тяжело вздохнул и затих, не успев договорить главного.
— Собаке собачья смерть! — Иоанн оттолкнул старца ногой. Хотел кликнуть холопа, но пересохший язык пристал к гортани, приставая напрочь, словно приложили его на морозе к железу. — Никак отравили, извели-таки ж окаянные?!
Иоанн попытался встать, но тут же рухнул на кресло, поджимая обожженные пятки; глянул под ноги и взвыл зверем — внизу, вместо начищенного до блеска дубового пола, словно в кузнецком горне шипели раскаленные уголья, а под ними, внизу, черная ледяная бездна. Из нее, словно облачко, медленно поднималось женское лицо. Высохшее и почерневшее, с растрепанными седыми волосами, оно кружилось вокруг скованного ужасом царя, пока не обросло живой плотью, ветхой и морщинистой, на глазах превращаясь в нагую старуху.
— Ванятка, да ты никак помираешь? Небось, страшно теперь? — старуха прошлась по углям и села подле царя. — Признаешь, али нет?
— Ма-а, — промычал царь.
— Марфа, — кивнула головой старуха, — не забыл кормилицу свою, да и я о тебе помню. Не приду к тебе боле. Не пытай, почему, — Марфа тяжело вздохнула. — Сейчас бесы пожалуют, станут грешнаго терзати: кости дробить, да жилы тянуть. Помолиться бы, да не могу, Ваня, душа от кровушки убиенных да замученных тобою истлела. Тако Господь судил, что кровопивцу своим молоком вскормила.
Старуха поцеловала Иоанна сухими, будто истлевшими губами, и рассыпалась по его телу горсткой холодного пепла.
«А, проклятые, не дамся добром! — при виде подкрадывавшихся к нему бесов, черных, с мерзкими свиными рылами и красными угольками вместо глаз, царь изо всех сил сжал в руках посох. — До последнего биться стану, хоть одного, да скину вниз, в геену огнену… не одному же пропадать…»
***
— Держи, Федька, держи руки! — кричал Вяземский, всем телом навалившись на бьющиеся в судорогах ноги царя.
— Сам бы попробовал за руки подержать! — зло огрызнулся Басманов. — У него кинжал кесарев, исполосовал ужо все ладони!
— Выдергивай к едреной матери! Поранится государь, опосля с самих головы снимет!
— Одолели, совсем одолели бесы! — рыдал Иоанн. — Марфушка, хоть ты приди, дай ты мне распятие золотое, али медное, лишь бы отогнать нечистое отродье! — Царь пучил глаза и, плюя опричникам в лица, радостно хохотал. — Как, бесы, святая водица? Жжется? Истинно, жжется, аминь!
Наконец, высвободившись из ослабших рук Басманова, Иоанн с размаху саданул ему кинжальной рукоятью в лоб.
— Убил! Ей Богу, мозги наружу полезли! — Федька схватился за окровавленную голову и с воем повалился на пол.
Иоанн выдернул из-под Вяземского ногу, и принялся молотить кованым каблуком по княжеской голове, беспорядочно тыча в Афанасия кинжалом:
— На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия…
Наконец израненный Вяземский сдался и отпустил царевы ноги. Иоанн тут же вскочил с кресла и бросился к выходу.
Столкнувшись на пороге с входящим Скуратовым, радостно его обнял и, отметив троекратным лобзанием, заговорил по горячечному быстро и сбивчиво:
— Радость великая на земле Русской, Малютушка! В лютой сече одолел окаянных, разбил свиные рыла, унизил гордыню бесовскую! — глаза Иоанна судорожно бегали, словно пытаясь выхватить за спиной Скуратова прятавшиеся от взгляда тени. — Только выгнать пока не смог. Ослаб я, Малютушка, занедужил, — Иоанн оттолкнул Скуратова, сделал пару шагов и рухнул, как подкошенный.
— Ко мне, подымать государя! — закричал Малюта унимающим кровь опричникам. — Зализывать раны после станете!
Царя положили на большую, заправленную мягкой периной, кровать, велели кадить ладаном и денно и нощно читать над болящим Псалтырь.
— Счастливый ты, Григорий Лукианыч, — наконец сказал Вяземский. — И в горячечном бреду тебя признал!
— Оттого и признал, что служу ему по-собачьи! — огрызнулся Малюта. — Это вы за красные глаза да за румяны щечки в царевых любимчиках ошиваетесь, а Скуратов государя ради по уши в крови увяз! Коли потребуется, по одному цареву слову захлестну кровушкой всю землю русскую, окрещу, как Господь потопом!
— Будет пыжиться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78