— Глянь вон на то старое деревце, — тихонько шепнул мальчику, — вишь птицу?
— Вижу, дядька Савва, — ответил мальчик. — Да что из того?
— Признаешь?
— Нет, дядька Савва, не признаю.
— Юла это, лесной жаворонок, для этих мест редкий гость. Да ты слушай, сейчас петь начнет.
Птица встрепенулась и, поудобнее устроившись на ветке, звучно свистнула: юли-юли-юли…
— Чудно! — восхищенно прошептал мальчик. — И юлу не переставая поминает.
— Погодь, — поясняя, добавил Савва, — да послушай, что еще птаха вытворять станет!
Замолчав на мгновение, снова птица пронзительно запела, совсем иначе, будто бы выворачивая прежнюю песнь наизнанку: тилю-тилю-тилю…
— Дивно! — Савва глубоко вдохнул опьяняющий лесной дух. — Птаха малая, а поет, только лесу внемля! А вот себя в нем заслышав, смущенье терпит, да супротив себе петь начинает!
— Почто ж ей смущаться, дядька Савва? — пожал плечами пастушок. — Разве не Господь ейную песню вложил?
— Ты пойми, Петруша, что стыдится она не своего дара, а своей малой его доли перед всем лесным благолепием. Все равно, как смущается мастеровой человек, замирая перед неописуемыми красотами храма.
— У нас Борисоглебскую церкву, почитай, трое мужиков срубили, поставили, да сами ж и расписали, — извиняясь, ответил Петруша. — Оно ясно, что кадильницы да чаши со лжицами из Сольвычегодска прислали, еще пару образов да святое напрестольное Евангелие. Так разве они смущаться станут?
Снегов погладил паренька по волосам и махнул рукой:
— Ты лучше сказывай, скоро ли к дедовой избушке придем?
Петруша вытянул руку и указал на еле приметный холмик на краю поляны:
— Так вот же она, дядька Савва.
— Вот тебе и изба! — удивился Снегов. — Не то землянка, не то вовсе нора звериная.
— Дед-то ведун! — воскликнул пастушок. — В городке, среди людев, ведовство сразу же с пол силы теряет, да и лес за то шибко забижается!
— Ерунду бает малец. Бортничаем мы, угодье тут нашенское, — из кустов показался старик со всклокоченными седыми волосами. — Деревья бортим, колоды долбим, мед да воск от пчелок лесных собираем.
Снегов подошел к старику и, почтительно поклонившись в пояс, спросил:
— Как тебя кличут, добрый человек?
— Тишко тута, — пояснил старик. — Тишками нас и кличут. А мы и не спорим, на Тишок и окликаемся!
***
— Бортить, все одно, что девку тешить, умеючи надобно, — поучал старик, проводя Савву по бесконечным медоносным угодьям. — Мед-то есть земная душа, как драгоценность, собранная святыми угодниками пчелиными.
— Ухожье у тебя великое! — заметил Снегов многочисленные, заботливо выделанные борти-дуплянки. — Только, старче, никак не возьму в толк, всего год, как пришла Русь на Чусовую, а ты местную Парму словно век обживал.
— Кому, может, и Парма, а для нас — батюшка-лес! — резко обрезал послушника старик. — Мы в нем испокон веку живем. Вон, полюбуйся: тута дельные дерева с пчелами, тута без пчел, а вон тама, — Тишка махнул рукой, указывая за спину, — холстецы на подходе. До Строгановых жили и после их жить останемся!
— Да как же без Руси да среди вогул? — удивился Снегов. — Они своих-то не жалуют, а чужаков и подавно. Или про меж вас уговор какой есть?
— Какой меж нами уговор? — развел руками дед. — Не по одной земле ходим, иными небесами укрыты, воздух в нутрях, и тот разный. Пути-дороженьки у нас разные, ходим да не пересечемся: они — своей Пармой, а мы — святым бором!
Савва растеряно смотрел то на старика, то на мальчика и нерешительно спросил:
— Так вы язычниками будете, а сия земля — святилище идольское?
— Экого ты, Петруша, дурня привел! — старик переглянулся с пастушком и рассмеялся. — А еще сказывал, по грамоте учен, да вельми сведущ!
— Так объясните, кто вы такие, сколь вас и почто, как тати, по лесам хоронитесь? Беглые что ль да опальные, али из полона сюда бежавшие?
— Ты не подумай чего, дядька Савва, — встрял в разговор пастушок. — Русские мы, во Христа крещенные. Только другие, тайные.
— Помолчи, Петруша, — остановил мальчика старик. — Ежели человек на двух ногах хромает, на трех пуще хромать станет.
Старик вытащил из-за пояса топор и, делая насечку на цветущей березе, сказал:
— Чем попусту балякать, лучше отворим вежды. Поживет человече, походит, посмотрит, авось и чего и уразумеет.
Затем, собрав молодыми листьями наполнившуюся влагой подсочку, пережевал их в густую кашицу и принялся намазывать ею глаза растерявшегося от происходящего Снегова.
— Тако, родимой, лучше, — приговаривал старик, втирая в виски послушника пахнущую весной зелень. — Не вопрошай, да не противься, опосля самому лучше и будет!
Глаза защипало, обжигая так, слово в них плеснули кипящей водою, голова пошла кругом, к горлу подкатилась дурманящая тошнота.
— Ты чего творишь, дед! — завопил Снегов. — Выжег, выжег окаянный глаза!
Оцепенение прошло, сменяясь ярым гневом: Савва попытался схватить Тишку, но тот, извиваясь, выскользнул из рук, словно рыба, безмолвно растворяясь в лесной чащобе. Снегов тер слезящиеся глаза рукавами, но жжение не проходило, вдавливая очи вглубь, разрывая, выворачивая наизнанку блуждавшие в голове мысли.
Вскоре боль улеглась и, перестав слезиться, глаза наполнились удивительно теплым, идущим от деревьев светом, согревающими лучиками-дугами ветвей, ноги шли по щекочущей мерцающей траве.
— Диво предивное! — восхитился Савва. — Словно босоногий сапогами траву чую!
Он огляделся вокруг: вот на деревьях светятся золотом отметины, оставленные рогами лосей, а вот зарубки кабаньих клыков цвета тяжелой глинистой земли. Еще по ветвям кустов алые всполохи — здесь прошла волчья пара:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78