.. Вот с той поры и вертелся оплошавший тургауд
в заставщиках у Кул-кыыз.
А сейчас то ли гордость тургаудова взыграла, то ли еще чего -- отвезу, решил
Удуй-Хара, вести в ставку гурхана и в ноги Восьмирукому брошусь. Убей, мол,
да не гони!..
Все ведь деру дали, гнева Джамухи убоявшись, а Чумной Волк и про Кулая
дерзкого доложит, и о чужаках, и об Асмохат-та...
"Асмохат-та? -- вопросили глаза Неправильного Шамана.-- Каков из себя-то
он, Асмохат-та?"
"Не помню," -- хотел было выдавить Чумной Волк, а глаза шаманские уже в
самое нутро залезли, будто пальцами там шарят: вот Кулай ухмыляется, вот по
бокам его двое с мечами-переростками... один -- беловолосый, почти как
Неправильный Шаман, а в глазницах -- сталь с голубым отливом; другой --
крепыш, по плечо первому, а лицо недоброе, ох, недоброе, и глядит, как в грудь
толкает!..
"Дальше!"
И Чумной Волк словно за желзео каленое схватился -- вот он! Позади Кулая на
коне сидел! Не конь -- скала черная, не всадник -- глыба блестящая, руки на
поводьях...
-- Руки! -- завизжал Удуй-Хара, видя и не видя то, чего сперва в горячке не
заметил, а и заметил, так не понял.
-- Руки! Чешуя на руках! Асмохат-та!..
И слетел с невидимого острия.
На колени упал.
Куш-тэнгри уже уходил к своей лошади, позванивая металлическими
фигурками животных, которыми был увешан его просторный халат, а Чумной
Волк все катался по траве и выл хрипло:
-- Руки!.. руки в чешуе... руки!..
Неправильный Шаман даже не обернулся.
Глава двадцать вторая.
1
-- Стрела -- она потому стрела, что ею стреляют,-- глубокомысленно возвестил
Кос.-- Или наоборот: ею стреляют, потому что она стрела. Ты как думаешь,
Асмохат-та?
-- Никак, буркнул я, зная, что Кос не обидится.
--Вот и я так полагаю, что ты никак не думаешь, согласился ан-Танья,
выпячивая свой и без того внушительный подбородок.
Интересно, он тоже знал, что я не обижусь?..
... Переход через Кулхан оказался и легче, и труднее, чем я предполагал --
короче, совершенно не таким, каким представлялся вначале. Ориджиты шли
буднично и уверенно, они явнозаранее знали каждый поворот и места стоянок;
и, кем бы ни был их незабвенный предок-покровитель Оридж, дети его могли
отыскать дорогу даже там, где ее отродясь не бывало. Уже через неделю я
понимал, что Асахиро и Фаризе в свое время ужасно повезло -- они живыми
выбраться из этого бесконечного равнодушия природы, идя наобум; и еще я
понимал, что тысячному войску выжить в Кулхане будет не легче, чем
несчастному одиночке. Воды в тех полусухих колоцах, что вынюхивали наши
неутомимые шулмусы-следопыты, нам хватало если и не с избытком, то вполне;
войско же погибло бы от жажды.
Если только ориджиты не умалчивали о дополнительных источниках воды.
Шли мы не напрямик, а какими-то хитроумными зигзагами, и за месяц без
малого я довольно сносно научился болтать по-шулмусски, выяснив
несомненное и весьма странное родство наречий Шулмы и Малого Хакаса.
Именно по этой причине Чин преуспела в деле изучения языка гораздо больше
меня; у остальных получалось по-разному.
У Крса не получалось совсем. Потом выяснилось, что у ан-Таньи язык не
сворачивается в трубочку, и в этом корень всех бед. Общими усилиями язык
свернули, после чего Кос перестал с нами разговаривать -- зато заговорил с
шулмусами.
Причем почти сразу же найдя с ними общий язык. В трубочку. А старик Тохтар
звал Коса отцом. Это звучало как Коц-эцэгэ, и я еле сдерживался от смеха
всякий раз, когда это слышал.
Там же, в походе, мы впервые увидели луки и стрелы. Всем нам -- и людям
эмирата, и Блистающим -- стоило большого труда понять, что это не Дикие
Лезвия, и не Блистающие, а действительно веь, и при этом оружие.
Вещь-оружие.
Впрочем, люди все-таки сообразили это быстрее -- ведь Фариза сражалась в
зале истины Батин жаровней, и жаровня была вещью, и одновременно --
оружием. Кстати, в битве у границы Кулхана шулмусы не пускали луки в ход,
намереваясь взять нас живыми и увести с собой в Шулму -- что, собственно, и
случилось, но немного иначе, чем предполагалось ориджитами -- и это было
хорошо. Но при переходе через пески быстро выяснилось, что турнирные
навыки позволяют большинству из нас рубить стрелы в полете -- или
уворачиваться, как делал я.
Для Блистающих сама мысль о том, что на свете существует мертвое оружие,
была кощунственной. Наконец Чань-бо предположил, что когда нибудь лук и
стрелы смогут стать Дикими Лезвиями, а затем -- Блистающими; и наши
полированные спутники с этой минуты перестали обсуждать мертвое оружие
шулмусов.
Они даже говорить о нем перестали.
Словно его и не было.
Я еще подумал, что так относятся у людей к умалишенным родственникам,
причем дальним, и даже не умалишенным, а людям-растениям. С внешним
безразличием и внутренним стыдом. А Матушка Ци на одном из привалов
вспомнила, что в каких-то сказаниях времен аль-Мутанабби и Антары Абу-ль-
Фавариса упоминались предметы, вполне могущие оказаться луками и
стрелами. Видимо, в эмирате этот вид оружия так и не смог перестать быть
вещью, став Блистающим, и постепенно вымер.
Последняя мысль о вымирании принадлежала не старухе, а Единорогу.
Но не тяготы пути, и не шулмусские луки, и даже не смерти некоторых раненых
-- чуть не сказал: "К счастью, не наших раненых," и обрадовался, что не сказал
-- не это заботило меня больше всего.
Просто я по мере продвижения вперед все больше превращался из человека в
религиозный символ.
Меня опекали ( когда я возмущался -- меня опекали незаметно ), мной
восхищались ( когда я злился -- мной восхищались издалека ), мне поклонялись
( когда я протестовал -- мне поклонялись вдвойне ).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169