Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:— Зачем он вам?— Как же без них, парень, — неопределенно ответил Бучко, — как же без них?Я пожал плечами.— Мажоры — они как бабы, — тем временем продолжал тот, — с ними нельзя и без них нельзя. Верно?— Насчет баб, верно, — согласился я.Дверь в комнату на втором этаже — это ее окно светилось — была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.Обычное сборище: все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, — красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы — кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.— Уж очень он нежный, — пояснил за моей спиной Бучко.Я понял, что хочу есть.— Кого это ты привел, приятель? — спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану.Ответил Бучко.— Из Верхнего Города. С Себастианом он.— Милости просим, Лесь, — сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.
* * *
Я сел за стол — рядом с каким-то мрачным, худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:— Поэт-авангардист.А Шевчук добавил в полный голос:— На мясокомбинате работает. На разделке туш…Печальна участь непризнанного поэта. Забавно — мажоры на каждом углу вопят, что поощряют искусство — и впрямь ведь, поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса… Им нравится, чтобы понятно было… складно… и, желательно, с моралью.— Доходили до меня слухи, — тем временем говорил Шевчук, — доходили. Ты, вроде, неплохо устроился — там, наверху.— Терпимо, — ответил я, — ничего особенного.— Научник?— Да.— А я, вот видишь, — Шевчук покрутил головой, — на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.— Угощайся, — Бучко явно был тут за хозяина. — Тут все базарное. Вина налить?— Валяй.Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но, на всякий случай, сказал:— У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…— Индекс толерантности, — угрюмо ответил Шевчук, — их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем…— Брось. — Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. — У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции — коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…— Я ничего не имею против мажоров. — Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. — Вот он — мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…Пошло— поехало…Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде — кто ж ей, правда, верит? — у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.Я отпил вина — кисловатое… явно домашнего изготовления.— Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…— Сложилось… Подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:— Сослагательное наклонение — штука коварная, Адам… Что было бы, если…— Америка… — Шевчук подлил в стакан. — Вон, вместо процентовки у них квота согласно численности… не лицензированные исследования… и сразу — какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят… Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.В чем— то он, Адам, прав… Древний вид, очень древний… Да еще обоеполый… то есть, и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…— Может быть, вскоре… — вдруг со значением произнес Себастиан.— Что — вскоре?— У нас тоже есть прогрессивные политики…— Аскольд, — проговорил Шевчук с отвращением.— Хотя бы… Слышали его выступление?— Да чушь все это… — Шевчук покачал головой. — Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд…— Нет! — так и взвился Себастиан. — Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.— Ну-ну, — неопределенно проговорил Шевчук.Бучко сказал:— А что, нам бы развернуться… Вон, американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…— На столбах, — пылко подсказал поэт-мясоруб.— Ну, — Бучко печально покачал головой, — это ты загнул… Они же жалостливые, мажоры… Вон, Ляшенко и то жалеют. Все спорят — вводить смертную казнь, не вводить…— Брось! — напирал поэт. — Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон, этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек — это звучит гордо!» А мы тут… Ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный, благонадежный человек — какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! — а картины комиссия завернула: мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры, — понимают только то, что словами пересказать можно…— Вовсе нет, — не выдержал Себастиан. — Я же понимаю.— Да что ты там понимаешь, — презрительно сказал Шевчук. — Поднахватался по верхам… Художника из себя строишь… мэтра… Вы паразитируете на нашей культуре — все вы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30