Клошмерль был брошен на дно самого сырого карцера в мире, в бездонную пропасть сумрачного мироздания.
Но, наконец, на третье утро послышались звучные тенора петухов, которые заново распушили зобы и петушились больше, чем когда бы то ни было, гордясь своими гребешками, как новым орденом Почётного легиона. Рано поутру они известили во весь голос о рождении великолепного дня. Заря породила мир. Горизонт казался ещё не высохшей акварелью, где восхитительно плавились голубые тона, сочетаясь с волнующим цветом роз. Мягко очерченные пригорки казались молодыми грудями, а холмы напоминали бёдра в полном расцвете. Земля напоминала юную девушку, которая только что вышла из ванны и которая, не подозревая, что за ней наблюдают, прилежно вслушивается в мелодии своего сердца, согласуя с их ритмом грациозные движения своего тела. Это было новое перемирие. Его возвестили трубы, а солнце, преодолевая последнюю ступень восхода, заняло свой небесный трон. И едва по мановению его жезла феерически заблистали лучи, как в душах людей возникли первые побеги надежды. А затем солнце, затянув веселый напев, приказало своему наследнику Амуру спуститься к людям. И Клошмерль понял, что он прощён.
Но всё же городок был наказан, и наказан очень сурово. Нежное возрождение природы только подчёркивало плачевные опустошения последних дней. Куда ни глянь, виднелись разорённые виноградники. Вскоре, когда наступило время уборки, клошмерлянам удалось положить в свои корзины очень немного виноградных гроздьев, да и те были увядшими, наполовину гнилыми и лишёнными сока. Такой урожай не принёс радости. Из жалких виноградных выжимок получилась жалкая кислятина, ничем не напоминающая обычное клошмерльское вино. Это была бесцветная бурда, какую обычно потребляют в долинах. Такое вино позорило провинцию Божоле.
И было, господи прости, совсем непригодным для продажи!
И вообще таким, чёрт подери, что порядочный человек его и пить бы не стал!
Никогда ещё в Клошмерле не было вина с таким вкусом – это было сущее пойло для чужеземных глоток.
Двадцать третий год оказался самым распроклятым из всех годов, бес его задери! Чертовски подлый год, ничего не скажешь!

* * *

Окончательная развязка скандалов в Клошмерле наступила утром 16 октября, в воскресенье. Погода была ещё тёплой. И всё-таки каждый вечер, начиная с шести часов, леденящий холодок предупреждал о неминуемом приходе зимы. Её первые патрули уже появились на вершинах Азерга. Там, на путях, по которым приходило утро, они расставляли свои ледяные засады. Солнце беспрепятственно разгоняло обнаглевших воинов Севера, отважившихся на слишком раннюю и дальнюю вылазку; целыми днями они должны были прятаться в лесах, ожидая, когда им на помощь придёт равноденствие и основная армия облаков, формировавшаяся где-то над Атлантическим океаном. В Клошмерле сразу же распознали первых вестников зимы, и их угроза придавала последним погожим денькам особую прелесть, трогательную, так как в ней смешивались воедино сожаления и сумеречный туман. Земля собиралась сменить зелёный летний наряд на грубые шерстяные одежды. На горных склонах местами обозначились тёмные пятна прогалин. На порыжевших полях долины, сквозь остатки скошенной зелени, превращённой дождями в удобренье, проглядывала голая земля. И этот осенний убор стал как бы рамкой для заключительного скандала. В последний раз представим слово сельскому полицейскому Сиприену Босолею.
– Всё это вышло в воскресенье, в самом начале большой мессы, поутру, и, чтобы быть уже совсем точным, – немного попозже десяти. Пока женщины были в церкви, мужчины, как всегда, собрались в кафе, а те, кто поважней, сидели у Торбайона. Артюр к тому времени уже возвратился из больницы. Он порешил, что лучше у себя дома ходить с рукою на перевязи, чем лежать на кровати да думать про то, как его клиентура ходит выпивать в «Жаворонок» или к мамаше Бокке, той, что содержала паршивую забегаловку в нижнем городке. Так вот, значит, Артюр, ещё не совсем вылечившись, возвратился домой, оставивши в больнице Адель, которая тоже понемногу поправлялась. В это воскресенье гостиница была полным-полна народу, совсем как в прежние времена. Люди болтали обо всём понемножку, а пуще всего про никуда не годный урожай да про несчастия от нашего сражения. Что до Артюра, которого и поранили, и нарогатили одновременно, так ему всё это дело явно поубавило спеси и сделало его характер полюбезней, чем раньше, и люди по этой причине стали его больше уважать. По-моему, человеку иногда не хватает серьёзной беды, чтобы он малость образумился.
Так вот, значит, сидели мы у Артюра, обсуждая всю эту заваруху без всякой злобы, и поглядывали на улицу, потому как там всё время проходили женщины, и к тому же самые разнаряженные и самые аппетитные – только такие и опаздывают на воскресную мессу. Кроме них, на улице не было никого. После всего, что люди повидали в этом году, никто не думал, что может выйти история похуже той, которая уже случилась. Никто не думал, что будет потеха ещё лучше, чем штучки Тафарделя, который ещё не оправился от удара по башке и на весь город вопил о мести. От гнева его одолевала такая жажда, что он потом постоянно клевал носом. А когда Тафардель выпивал лишний стакан, он становился невыносимым. Из-за своих убеждений он мог бы отдать в пытку отца и мать. Я не знаю никого другого, кто переходил бы подобным манером с кротости на свирепость от одного кувшина Божоле. По моему мнению, если уж убеждения поселятся в слабой голове, жди беды.
Так вот, сидим мы, значит, у Артюра, спокойные и малость размякшие от приятного самочувствия, которое даёт винцо, выпитое натощак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116