Луиза с улыбкой ждала, пока я кончу, потом, видя, что я запнулся, молча кивнула головой. Мне показалось, что в глазах г-жи Гошро промелькнуло насмешливое выражение. Обе дамы поднялись и стали пробираться к выходу. В передней, где была устроена гардеробная, они звонко расхохотались. И странно: их бравада, мальчишеские манеры, их очаровательно вызывающий тон удивляли меня одного. Мужчины, уступая им дорогу, кланялись чрезвычайно почтительно и вместе с тем с какой-то светской фамильярностью, что меня крайне изумляло.
Феликс предлагал подвезти меня домой. Но мне захотелось побыть одному, и я ушел, не простившись. Я не взял фиакра, — приятно было пройтись пешком по тихим безлюдным улицам. Меня лихорадило, как перед тяжелой болезнью. Что это, неужели любовь? Как путешественник, только переболев, привыкает к новому климату, так и я, наверное, должен буду отдать дань парижскому воздуху, прежде чем привыкну к здешней жизни.
II
Я только что снова видел обеих дам, — на выставке живописи, которая открылась как раз сегодня. Каюсь, я знал заранее, что встречу их там, но затруднился бы сказать хоть что-нибудь путное о трех или четырех тысячах картин, которые рассматривал целых четыре часа. Феликс вчера предложил заехать за мной около полудня; было решено позавтракать в ресторане на Елисейских полях, а потом отправиться на выставку.
После вечера у графини я обо многом передумал, но, должен сказать, это не внесло большой ясности в мои мысли. Каким странным кажется мне парижское высшее общество: под внешним лоском такая безнравственность! Я вовсе не строгий моралист, и все-таки меня коробит, когда я вспоминаю о циничных замечаниях, которые отпускали вполголоса молодые люди в гостиной тетушки. Послушать их, так больше половины всех присутствовавших там женщин — развратницы; мило беседуя, молодые люди разбирали женщин по всем статьям, обливали грязью и матерей и дочек, и порядочных, и давно скомпрометировавших себя женщин. Как же разобраться, что правда в этих пикантных историях, в пересудах о порядочности или легкомысленном поведении той или иной женщины? Сначала я думал, что тетушка, несмотря на все, что отец о ней говорил, принимает у себя очень разношерстную публику. Но Феликс уверяет, что то же можно услышать почти во всех парижских салонах; даже высоконравственным хозяйкам приходится быть снисходительными, иначе их гостиная опустеет. Постепенно мое возмущение улеглось, осталось только страстное желание самому изведать столь доступные удовольствия, испытать наслаждения, которые сулят эти создания, полные волнующей прелести.
Каждое утро я просыпался в своей квартирке на улице Лаффит с мыслью о Луизе и Берте, как я их запросто называл. Со мной творилось что-то странное: я дошел до того, что они слились для меня в одно существо. Я уже нисколько не сомневался, что Феликс действительно любовник Берты; но это меня не только не огорчало, а, наоборот, подбадривало, вселяло уверенность, что и я добьюсь любви. И я рассуждал сразу об обеих: раз они уступили домогательствам других, почему бы им не уступить и мне? Утром, проснувшись, я предавался восхитительным мечтаниям. Я не торопился вставать, я долго нежился под теплым одеялом, переворачивался раз двадцать с боку на бок, испытывая блаженную истому во всем теле. В своих мечтах я ничего не уточнял, мне приятно было оставаться в неведении относительно развязки, и я без конца рисовал в воображении всевозможные ее варианты. Так я изощрялся, обдумывая, как буду добиваться любви Берты ИЛИ Луизы, мне даже не хотелось пока решать, чьей же именно. Когда я наконец решался встать, то был уже совершенно убежден, что мне остается только сделать выбор и либо та, либо другая станет моей любовницей.
— Черт возьми, — проворчал Феликс, — мы пришли слишком поздно. Придется поработать локтями.
Зал заполняла самая различная публика: художники, буржуа, светские дамы и господа. Среди пыльных курток и черных сюртуков мелькали светлые туалеты дам, весенние элегантные туалеты, какие увидишь только в Париже, из шелка нежных тонов с яркой отделкой. Меня восхищало, как спокойно и уверенно проходят женщины сквозь самую густую толпу, не опасаясь за свои шлейфы, и как, не оборвав эти волны кружевных оборок, они каждый раз благополучно выбираются на свободу. Они переходили от картины к картине так спокойно, будто прохаживались по собственной гостиной. Только парижанка умеет и в уличной толпе сохранять безмятежность богини, словно ничто не может ее задеть, — ни случайно услышанные разговоры, ни нежелательные прикосновения. Я наблюдал некоторое время за дамой, о которой Феликс сказал, что это герцогиня А.; ее сопровождали две дочери шестнадцати и восемнадцати лет; все трое, нисколько не смущаясь, рассматривали холст, изображавший Леду, а за спиной у них молодые художники, явившиеся всей мастерской, в довольно откровенных выражениях зубоскалили по поводу картины.
Феликс увлек меня налево, в анфиладу больших квадратных зал, где было не так людно. Сквозь застекленный потолок падал яркий дневной свет, резкость которого смягчали большие полотняные тенты; пыль, поднятая передвигающейся толпой, висела, как легкий дым, над волнующимся морем голов. Какими же очаровательными были женщины, если они казались хорошенькими даже и при таком освещении, даже в этой скучной серой дымке, сквозь которую яркими пятнами проступали картины, развешанные на всех четырех стенах. Вот где была невероятная пестрота: все тона красного, желтого, синего, оттенки всех цветов радуги кричали с полотен из сверкающих золотом рам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152