На мельнице поднялась страшная суматоха. Прусские солдаты с гортанными возгласами бегали взад и вперед. Впрочем, еще не раздалось ни одного выстрела.
— Французы! Французы! — воскликнула Франсуаза, хлопая в ладоши.
Она точно обезумела. Высвободившись из объятий отца, она смеялась и размахивала руками. Наконец-то они пришли, и пришли вовремя, раз Доминик был еще здесь, целый и невредимый!
Страшный залп взвода прогремел в ее ушах, словно удар грома; она обернулась. За минуту перед тем офицер тихо проговорил:
— Прежде всего покончим с этим делом.
Собственноручно подтолкнув Доминика к стене сарая, он отдал приказ стрелять, и когда Франсуаза обернулась, Доминик уже лежал на земле с двенадцатью пулями в груди.
Она не заплакала, она оцепенела. С остановившимся взглядом она опустилась на землю у сарая, в нескольких шагах от трупа. Она смотрела на него и время от времени делала рукой какое-то неопределенное, бессмысленное движение. Дядюшку Мерлье немцы взяли в качестве заложника.
Это был славный бой. Офицер быстро разместил солдат, понимая, что отступление влечет за собой неминуемую гибель. Лучше уж было подороже продать свою жизнь. Теперь пруссаки защищали мельницу, а французы нападали на нее. Перестрелка началась с неслыханной силой. Она не прекращалась около получаса. Затем раздался глухой взрыв, и снарядом сломало огромный сук столетнего вяза. У французов были пушки. Огонь батареи, установленной как раз над той канавой, где утром прятался Доминик, сметал домишки Рокреза. Теперь борьба не могла уже быть долгой.
Ах, бедная мельница! Ядра продырявливали ее со всех сторон. Было снесено полкрыши. Вот рухнули две стены. Но особенно сильно пострадало здание со стороны Морели. Плющ, сорванный с расшатанных стен, свисал, словно лохмотья; река уносила всевозможные обломки, а в одной бреши виднелась комнатка Франсуазы и ее кровать, белый полог которой был тщательно задернут. В старое колесо попали, одно за другим, два ядра, и оно издало последний предсмертный стон; лопасти унеслись по течению, остов рухнул. От веселой мельницы отлетела ее душа.
Затем французы пошли на приступ. Началась яростная рукопашная схватка. Мрачная долина под ржавым небом быстро заполнялась мертвыми телами. Широкие луга с редкими высокими деревьями, с рядами тополей, отбрасывавших темные пятна тени, были безлюдны и суровы. Густые леса, словно стражи, возвышались справа и слева от арены, где сражались противники, а в журчании источников, ключей и ручейков слышался отзвук рыданий испуганной природы.
Франсуаза, присевшая на корточки у сарая перед трупом Доминика, так и не двигалась с места. Дядюшку Мерлье только что убило шальной пулей. Когда все пруссаки были уничтожены, а мельница охвачена пламенем, французский капитан первым вошел во двор. Это было единственное сражение, которое он выиграл с самого начала кампании. Возбужденный, с молодцеватым видом, красавец офицер радостно смеялся, окрыленный успехом. И, заметив Франсуазу, которая сидела среди дымящихся обломков мельницы и тупо смотрела на трупы отца и возлюбленного, он воскликнул, салютуя шпагой:
— Победа! Победа!
КАПИТАН БЮРЛЬ
I
Было девять часов вечера. Маленький город Вошан, притихший и темный под холодным ноябрьским дождем, уснул. На улице Реколе, одной из самых узких и безлюдных улиц квартала Сен-Жан, в третьем этаже старого дома, проржавевшие водосточные трубы которого низвергали потоки воды, одно окно было освещено. Это бодрствовала г-жа Бюрль, сидя перед камином, где догорали сухие виноградные лозы; тут же, при тусклом свете лампы, готовил уроки ее внук Шарль.
Квартира, обходившаяся в сто шестьдесят франков в год, состояла из четырех огромных комнат, которые никак было не натопить зимой. Г-жа Бюрль спала в самой большой из них. Ее сын, капитан Бюрль, полковой казначей, занимал комнату рядом со столовой, выходившую окнами на улицу; а кроватка маленького Шарля словно потонула в просторах огромной гостиной с заплесневелыми обоями, которой не пользовались. Уцелевшие остатки обстановки капитана и его матери — массивный гарнитур красного дерева в стиле ампир, который от постоянных переездов из гарнизона в гарнизон сильно потрепался и потерял все свои бронзовые украшения, — казались игрушечными под непомерно высоким потолком, откуда спускался сумрак, словно рассеянная тончайшая пыль. Крашеный пол, холодный и голый, леденил ноги; только подле стульев лежали старые потертые коврики, и в этом пустынном помещении, где дуло из осевших окон и дверей, они говорили о дрожащей от холода нищете.
У камина, опираясь о подлокотники желтого плюшевого кресла, сидела г-жа Бюрль и пристальным, невидящим взглядом стариков, мысленно переживающих свое прошлое, смотрела, как догорает последняя головешка. Так просиживала она целые дни, прямая, с суровым, сосредоточенным лицом, и тонкие губы ее никогда не складывались в улыбку. Вдова полковника, скончавшегося накануне производства в генералы, мать капитана, которого она сопровождала повсюду, даже в походы, — она усвоила военную выправку и создала себе твердые понятия о чести, долге и патриотизме, придерживаясь их с такой непреклонностью, словно сама засохла под гнетом суровой дисциплины. Лишь изредка прорывалась у нее жалоба. Когда сын ее после пятилетнего супружества овдовел, она, разумеется, взяла на себя воспитание Шарля и проявляла при этом строгость сержанта, призванного обучать новобранцев. Она растила ребенка, не спуская ему ни малейшей шалости или каприза, заставляла до полуночи просиживать за уроками и сама не ложилась, пока они не были приготовлены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152