На нарах у рации сидел радист с наушниками на голове. Один из них был сдвинут с уха.
– Есть ответ? – спросил полковник.
Радист вздрогнул, схватил микрофон и заговорил в трубку:
– «Роза», «Роза», говорит «Буря», жду ответа на радиограмму, жду ответа… Приём, приём…
Он передвинул рычажок на рации. Все молчали.
– Не отвечают, товарищ полковник, – доложил радист.
Полковник резко отвёл руку парикмахера с бритвой, шагнул к рации и взял микрофон. Он поднёс его ко рту так близко, что мыльная пена попала на чёрную пластмассу.
– «Роза»! «Роза»! – закричал полковник. – Почему не отвечаете, «Роза»?..
Затем он снял наушники с головы радиста и поднёс к уху, не надевая.
– Молчат! – сказал полковник, бросая наушники на колени радисту.
Он вернулся на своё место. Я заметил порез на его свежевыбритой щеке. Парикмахер тоже увидел кровь.
– Извините, кровь, товарищ полковник. Я сбегаю за квасцами, секунду. – Парикмахер вышел из блиндажа.
Начштаба повернул голову, заметил меня и кивнул.
– Пойдёмте, – бросил он мне.
Передвигаться по блиндажу ему приходилось согнувшись – он был очень высок. На нём была безрукавка мехом наружу.
– Хочу подышать воздухом, – сказал начштаба, когда мы вышли. – Слишком тесный блиндаж.
Была ночь. В темноте мы нащупали какое-то бревно и сели. Майор объяснил мне обстановку.
Наши танки прорвали оборону противника, вырвались на дорогу и продвинулись вглубь. Но немцы успели подтянуть резервы и поставили на дороге, в тылу наших танков, сильный противотанковый заслон. Положение тяжёлое. Боеприпасы на исходе. Пехотное подкрепление ещё не подошло. Уже сорок минут, как прервалась радиосвязь с танками. Принимаются меры… Вот, пожалуй, и всё.
Майор вздохнул, взял пригоршню снега и приложил его ко лбу.
Мы молчали. Я чувствовал сильный голод. Венцель, который пошёл в другую часть, по ошибке унёс мой мешок. Я вытащил сухарь из кармана.
– Сухарь жуёте? – спросил майор.
– Сухарь.
– Дайте и мне.
Я отломил кусок сухаря и подал ему. Майор взял сухарь и поднёс ко рту.
– Не могу есть, – сказал он вдруг, встал и пошёл к блиндажу.
Я пошёл за майором.
В блиндаже всё было по-старому. Полковник сидел с намыленной щекой. Но рядом с ним мы увидели нового офицера с петлицами старшего лейтенанта. Его левая рука была забинтована. По белизне бинта и по розовому оттенку проступавшего кровяного пятна я догадался, что перевязка сделана недавно. Старший лейтенант положил раненую руку на стол, а правой неуклюже свёртывал папиросу. Когда мы вошли, полковник поднял голову и провёл пальцем по намыленной щеке.
– Где же парикмахер? – спросил он.
В ту же секунду начался артиллерийский обстрел.
Снаряды рвались в районе нашего блиндажа. Я слышал разрывы справа, слева, всюду, почти без промежутков, без пауз. Я чувствовал, как взрывная волна бьёт по стенкам. Пламя коптилки дрожало при каждом ударе. Грохот кругом не умолкал. Мне казалось, что всё смешалось. Был только грохот и дрожащий язычок пламени. Потом всё прекратилось. С последним разрывом погасла коптилка. Стало тихо. Люди тяжело дышали в темноте. Майор вынул спички и зажёг коптилку. Я спросил его, сколько накатов над нами. Начштаба поднял вверх один палец.
Все мы молчали. Кто-то храпел на нарах так сильно, что его не могла заглушить никакая артиллерия. Я сел на землю и прислонился к стене. Земля в блиндаже была влажная. Есть мне уже не хотелось, но очень хотелось спать. Я закрыл глаза и стал считать разрывы где-то вдалеке. Досчитал до восемнадцати. Одновременно с восемнадцатым раздался громкий голос радиста:
– «Роза», «Роза» говорит!
Я открыл глаза и подался вперёд. Полковник стоял у рации. Говорила «Роза» – рация командирского танка, одного из тех шести, что дрались в десяти километрах от нас. Командир докладывал, что положение танков критическое.
Радист лихорадочно раскодировал цифры радиограммы:
– «Несколько немецких пушек ведут стрельбу термитными снарядами. Из леса показалось около десятка немецких танков. Один наш танк горит, но экипаж не прекращает стрельбы. Боеприпасы на исходе. Будем драться, пока живы. Всё».
А затем снова начался дьявольский обстрел, от которого хотелось лечь на землю и врыться в неё так, чтобы совсем исчезнуть с её поверхности.
– Засекли нашу рацию, наверно, – сказал начштаба.
– И засекать не надо, – ответил кто-то с нар. – Сутки назад тут немцы сидели. Небось свои дома-то знают.
Рвануло дверь блиндажа, погасла коптилка, и с потолка посыпалась земля.
– Выключите рацию на десять минут! – приказал полковник. – Да где же наконец брадобрей?
– Парикмахер убит, товарищ полковник, – сказал кто-то у дверей. – Бежал с квасцами этими, а его осколком…
– У вас мыло на лице, Борис Григорьевич, – заметил начштаба.
Полковник вынул платок и вытер остатки мыла.
Потекли страшные минуты. Рация молчала. Люди там, в танках, которых, казалось, мы только что слышали, стали вдруг бесконечно далёкими от нас. Я шёпотом спросил майора, кто командир того танка, который горит, но не сдаётся. Я закрыл глаза, и мне показалось, будто я вижу перед собой горящий танк. Все молчали и смотрели на радиста. Он снял телефоны и дремал, откинувшись на спину. Он не спал вторые сутки. Было тихо, но мне казалось, что я слышу хруст гусениц.
– Я поеду, – внезапно произнёс старший лейтенант с забинтованной рукой и встал.
– Нет, Пашковский.
– Мне нужны две машины – и я прорвусь.
– Вы не поедете, – сказал полковник, чуть повышая голос. – Вы ранены.
– Я командир батальона. Мои машины там, а я здесь. Разве это правильно? – возразил Пашковский.
В это время в землянку вошёл капитан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41