Этимъ я никакъ не хочу сказать, что г-жа X. – бытовое явлеше нашихъ дней. Можетъ быть мой знакомый – хвастунъ, и просто выдумалъ ее; наконецъ, читатель можетъ ръшить, что это я выдумалъ и его, и ее, и всю историю. Это все не существенно; притча, даже если она – правда, ничего не доказываетъ; она только разъясняетъ мысль, и делаетъ это осторожно.
…Самое курьезное оказалось то, что хозяйкина племянница и не думала играть пъсню Сольвейгъ. Когда я опять отворилъ дверь, она какъ разъ опять начала свою пьесу сначала, и черезъ двъ минуты я понялъ свою ошибку. Я давеча слишкомъ поторопился захлопнуть дверь. Дъйствительно, первые такты напомннаютъ пъсню Сольвейгъ; но потомъ идетъ совсъмъ другая музыка. Эту вещь я слышалъ въ кафе-шантанахъ; она называется «Послъднее танго». «Подъ знойнымъ небомъ Аргентины я съ ней, подъ звуки мандолины, плясалъ послъднее танго»… И все таки первые такты удивительно похожи. Сознательно ли обокралъ кафе-шантанный композиторъ Грига? Или же есть какая то связь, какой то законный для нашего времени переходъ отъ скорби къ модному танцу? Не разберешь.
ТРИ ИСКУССТВА
Однажды три друга заспорили, что такое искусство и въ чемъ верхъ искусства.
Одинъ сказалъ:
– Искусствомъ я называю только искусство поэта. Живопись даетъ краски, музыка даетъ звуки, ваяние – формы, архитектура – синтезы формъ; но искусство поэта даетъ все это вмъстъ и еще многое. Я бы отдалъ все на свътъ, чтобы родиться поэтомъ. Я бы согласился тогда оглохнуть и ослъпнуть, потерять объ ноги и правую руку. Я проводилъ бы дни въ темнотъ и молчании и рождалъ бы стихи. Это должно быть нестерпимое наслаждете пополамъ съ нестерпимой мукой – присутствовать при томъ, какъ въ твоей головъ, почти независимо отъ воли твоего сознашя, подбираются равнозвучныя слова, сначала мечутся въ безпорядкъ вихремъ, потомъ постепенно осъдаютъ, перетасовываются и складываются въ стройный ладъ. Я бы диктовалъ свои стихи людямъ и былъ бы счастливь. Я даже думаю, что могъ бы онъмъть, утратить последнюю нить общения съ людьми, и все же былъ бы счастливъ. Я въ каждый мигъ ощущалъ бы свое могущество, свое самодержавие. Ощущалъ бы, что въ моей власти то, чего никто другой не можетъ. Я творю изъ «ничто», какъ самъ Богъ, и то, что я творю, совершеннее созданий божиихъ. Божьи творения всъ представляютъ только отдаленную степень приближения къ идеъ; мои творения очищены отъ примесей дня и факта, я создаю чистую идею. Я сужу Бога, природу, царей и героевъ, и на мой приговоръ нътъ апелляции – потому что онъ бронированъ рифмами. Пройдутъ столътия, а моя рифма будетъ жить. Будетъ жить, если даже люди ее забудутъ, или затеряется книга, гдъ она была записана! И если даже я онъмъю и никто не услышитъ и не узнаетъ моей рифмы, кромъ одного меня, она все же будетъ жить въчно! Ибо рождение рифмы въ душъ поэта есть актъ, запечатленный въ незримыхъ протоколахъ мирового движешя; какое дъло вселенскому Духу до того, слышали ль эту рифму ушныя раковины какихъ-то человъчковъ на какой то планетъ!.. Я не умъю все это передать, какъ надо, словами, но я чувствую: верхъ искусства – это искусство поэта.
Другой сказалъ:
– Этой философии я не понимаю. Вселенский Духъ, мировое движение – все это не для моей скромной головы. Для меня искусство неотделимо отъ аудитории; то, чего никто не видитъ и не слышитъ, не есть для меня искусство. Искусство есть то, что движетъ сердцами людей; и потому верхъ искусства для меня – человеческая ръчь. Если бы меня накануне рождения спросили, какимъ я хочу быть художникомъ, я бы сказалъ: хочу быть ораторомъ. Помните вы описание оратора у Гейне, въ письме изъ Англии? Оно изумительно. Только одна деталь мъшаетъ: его ораторъ маленькой, невзрачный человекъ. Это нехорошо. Греки не пустили бы его на кафедру. Ораторъ долженъ быть Каlоs 'agathos, рослый, статный, мужественный, плечистый, широкобородый, съ голосомъ, въ которомъ звучали бы все ноты – отъ шелеста ветерка по трав до грохотовъ обвала. Онъ всходитъ на трибуну лъниво, апатично, на лице усталость, въки полуопущены; первыя слова его неловки, негладки, полны запинокъ, и лишь понемногу онъ оживляется и овладъваетъ вопросомъ. Онъ анализируетъ и критикуетъ. Онъ логиченъ, корректенъ и сухъ; онъ приводитъ факты, сопоставляетъ цифры, напоминаетъ, уличаетъ; онъ очень обстоятеленъ и даже немного скученъ. Но постепенно въ его критикъ начинаютъ прорываться саркастичесюя нотки; сначала одна безобидная шутка, потомъ другая – несколько ъдче, третья совсъмъ уже злая, и вдругъ передъ вами совершенно новый человъкъ: онъ уже не разсуждаетъ – онъ издевается. Онъ за ухо, двумя пальцами, переводить своего противника изъ одного смъшного положения въ другое; онъ обнажаетъ абсурды, которые скрыты въ тезисахъ противника, онъ двумя мастерскими штрихами шаржируетъ его слабые стороны, и каждая фраза его упирается въ хохотъ собрата. И тогда вдругъ обрывается насмешка – мгновение паузы – и вдругъ передъ вами третий человъкъ, человъкъ великаго гнъва. Онъ не разсуждаетъ больше, онъ больше не шутитъ – онъ негодуетъ. Низкий голосъ его глухо и подавленно рокочетъ, словно потокъ, который еще не вырвался; и вдругъ потокъ раздираетъ скалы и низвергается всей своей дикою массой на головы обреченныхъ; тогда низкий голосъ беретъ себъ полную волю и гремитъ надъ собраниемъ, заставляя плечи ежиться и волосы на полулысыхъ макушкахъ шевелиться. И долго грохочетъ онъ, обрушивая черезъ равные промежутки тяжкие, гулкие удары, на которые снизу толпа въ экстазъ, почти въ безпамятствъ отзывается взрывами рукоплесканий, топота и воя, – пока не ослабъютъ постепенно страшные раскаты и не заиграетъ изъ-за тучъ радуга примирения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46