Кундершаден -- очень старое, одно из немногих древних строений, еще
сохранившихся в Мишнори. Я часто обращал на него внимание, когда бродил по
городу: это длинное мрачное и даже какое-то зловещее здание со множеством
башен весьма отличалось от светлых каменных кубов и прочих геометрически
правильных форм, свойственных архитектуре периода Комменсалии. Здание
полностью соответствует своему назначению и названию. Это настоящая
тюрьма. Не просто название, за которым скрывается что-то иное, не
метафора, это тюрьма как явление жизни, полностью соответствующая значению
этого слова.
Тюремщики -- грубые коренастые люди -- протащили меня по коридорам и на
какое-то время оставили одного в маленькой комнате, очень грязной и очень
ярко освещенной. Почти сразу же в комнатку ввалилась новая толпа стражников,
во главе которых шел человек с тонкими чертами лица и весьма важным видом.
Он выставил их всех за дверь, оставив в комнате лишь двоих. Я спросил,
нельзя ли передать записку Комменсалу Обслу.
-- Комменсал знает о вашем аресте.
-- Знает? -- переспросил я с довольно глупым видом.
-- Разумеется, мое руководство действует в соответствии с указаниями
Тридцати Трех... Вы будете подвергнуты допросу.
Стражники схватили меня за руки. Я начал вырываться, сердито
приговаривая:
-- Я и так с готовностью отвечу на все ваши вопросы, может быть, можно
обойтись и без этого возмутительного насилия?
Человек с тонким лицом не обратил на мои возражения ни малейшего
внимания, лишь позвал на помощь еще одного стражника. Втроем им удалось
наконец растянуть меня на столе, намертво закрепить руки и ноги и сделать
мне какой-то укол. По-моему, мне ввели "эликсир правды".
Не знаю, сколько длился допрос и о чем вообще шла речь, потому что мне
без конца делали инъекции, видимо вводя дополнительные дозы сильного
наркотика. Так что я плохо что-либо помню. Когда я снова пришел в себя, то
понятия не имел, сколько времени провел в Кундершадене: дня четыре-пять,
судя по внешнему виду и физическому состоянию; но в этом я не был уверен. Я
еще довольно долго никак не мог сообразить, какой же может быть день и
месяц, и вообще еле-еле, с трудом начал осознавать, где именно нахожусь.
А находился я в грузовике, очень похожем на тот, что привез меня через
перевал Каргав в Рир; только тогда я ехал в кабине, а теперь -- в крытом
кузове. Там кроме меня было еще человек двадцать-- тридцать; точнее
определить было трудно: окна отсутствовали и свет проникал только сквозь
щель в задней стенке, загороженной к тому же четырьмя слоями стальной сетки.
Мы, по всей очевидности, уже давно были в пути, когда я, очнувшись, обрел
наконец способность соображать. У каждого в фургоне было свое определенное
место, в воздухе висел тяжкий запах испражнений, рвоты и пота, который не
исчезал ни на минуту, но вроде бы и не усиливался. Все мы были друг другу
абсолютно незнакомы. Ни один не знал, куда нас везут. Разговаривали мало. Во
второй раз я оказался запертым в темноте вместе с покорными, ни на что не
жалующимися и ни на что не надеющимися жителями Оргорейна. Теперь я понял,
что за знак был дан мне в мою первую ночь в этой стране. Тогда я не придал
должного значения пребыванию в темном подвале и отправился искать сущность
оргорейнцев на поверхности земли, при солнечном свете. Ничего удивительного,
что там все казалось мне ненастоящим.
По-моему, грузовик наш двигался на восток; я так и не смог до конца
отделаться от этого ощущения, даже когда стало совершенно ясно, что движется
он на запад, все дальше и дальше в глубь Оргорейна. Чувство ориентации
относительно полюсов часто подводит человека на чужой планете, а в тех
случаях, когда разум не способен или просто не имеет возможности
компенсировать это неверное восприятие визуально, наступает растерянность,
ощущение полного одиночества.
Один из нас -- из того живого груза, который везли в кузове, -- в ту
ночь умер. Его, видимо, раньше сильно избили дубинкой или ударили сапогом в
живот: умер он от непрерывного кровотечения изо рта и анального отверстия.
Никто ничем ему не помог; да и помочь, собственно, было нечем. Пластиковый
кувшин с водой, который сунули в фургон несколько часов назад, давно уже был
пуст. Умирающий был моим соседом справа, и я положил его голову к себе на
колени, чтобы ему легче было дышать; у меня на коленях он и умер. Все мы
были голыми, но потом я будто оделся: мои ноги, бедра и руки покрыла сухая,
жесткая, коричневая корка, его кровь -- одеяние, не дающее тепла.
Ночью становилось жутко холодно, и мы были вынуждены жаться друг к
дружке, чтобы согреться. Труп, поскольку тепла он дать нам не мог, просто
отбросили в сторону -- как бы исключили из общества. Остальные сплелись в
клубок, покачиваясь и подпрыгивая на ухабах. Тьма внутри нашей стальной
коробки была всепоглощающей. Мы ползли по какой-то сельской дороге, и за
нами явно не шла ни одна машина; даже вплотную прижав лицо к стальной
решетке, невозможно было ничего разглядеть сквозь щель в двери, кроме
темноты и неясных мелькающих теней -- снежных хлопьев.
Падающий снег; снег, только выпавший; давно выпавший снег; снег после
дождя или дождь, перешедший в снег; снежный наст... В Орготе и Кархайде для
каждого из этих понятий было свое слово. В кархайдском языке (который я знал
лучше) существовало, по моим подсчетам, шестьдесят два слова для обозначения
различных видов, состояний, долговременности и прочих качеств снежного
покрова;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111