вот теперь это был снег падающий, снегопад; примерно столько
же слов существует для ледостава; еще один из лексических наборов -- штук
двадцать словосочетаний, если не больше, -- определяет такие свойства
погоды, как уровень температуры, сила ветра и общее количество осадков за
последние дни. Всю ночь я пытался воскресить в памяти списки этих
словосочетаний. Каждый раз, вспоминая еще одно, я повторял весь список
сначала, расставляя понятия в алфавитном порядке.
Вскоре после рассвета грузовик остановился. Люди кричали в дверную
щель, что в кузове мертвец и что его надо вынуть. Кричали все по очереди. И
все вместе. Что было сил колотили по стенам и полу своей стальной коробки,
устроив такой дьявольский концерт, что в конце концов сами не выдержали.
Однако никто так и не пришел. Грузовик несколько часов стоял без движения,
наконец снаружи послышались голоса, грузовик дернулся, буксуя на заледенелой
дороге, и снова двинулся в путь Через щель было видно, что уже довольно
позднее утро, светит солнце, а движемся мы по заросшим лесом склонам гор.
Грузовик прежним манером полз еще три дня и три ночи -- прошло уже
четверо суток с тех пор, как я очнулся. Мы совсем не останавливались на
контрольных пунктах, потому что, наверное, объезжали все города и селения
стороной, по окольным, секретным дорогам. Впрочем, грузовик все-таки иногда
останавливался, например, чтобы сменить шофера и перезарядить батареи
питания; были и другие, более длительные остановки, причину которых
невозможно было установить, находясь внутри наглухо закрытого фургона. В
течение двух дней мы с полудня до темноты стояли на месте, а потом всю ночь
ехали без остановок. Один раз в день, около полудня, через дверцу в задней
стенке нам просовывали большой кувшин с водой.
Считая покойника, нас было двадцать шесть, два раза по тринадцать.
Гетенианцы часто считают "чертовыми дюжинами": двадцать шесть, пятьдесят
два, -- скорее всего, видимо, потому, что лунный цикл составляет у них
двадцать шесть дней, то есть примерно соответствует продолжительности их
полового цикла. Труп плотно притиснули к щели в дверях, где было холоднее
всего. Живые же, то есть мы, сидели или лежали скрючившись -- каждый на
своем месте, на своей территории, в своем княжестве -- до наступления ночи,
когда холод становился настолько невыносимым, что все потихоньку начинали
сползаться все ближе и ближе друг к другу и в конце концов снова сплетались
в клубок в центре кузова. Этот человеческий комок в сердцевине своей хранил
тепло, а по краям был очень холодным.
Еще от него исходила доброта. Я и некоторые другие, например один
старик и еще один человек, которого мучил кашель, были негласно признаны
наименее стойкими к холоду, так что каждую ночь мы неизменно оказывались в
центре этого клубка из двадцати пяти человеческих тел, где было тепло. Мы не
боролись за теплое местечко -- просто оказывались там каждую ночь Сколь
поразительна и ужасна эта сила человеческой доброты! Ужасна потому, что все
мы в итоге предстали нагими и нищими перед всепобеждающими холодом и тьмой.
Доброта была нашим единственным достоянием. Мы, прежде столь богатые, полные
сил люди, в итоге вынуждены были довольствоваться такой вот малостью. Больше
нам нечего было дать друг другу.
Несмотря на то что ночью мы жались друг к дружке как можно теснее,
буквально сплетались телами, все пассажиры грузовика были необычайно
разобщены. Некоторые еще не совсем пришли в себя после инъекций наркотиков;
некоторые, возможно, были умственно отсталыми или ущербными; и, наконец, все
были ошеломлены и напуганы. Но все-таки странно, что из двадцати пяти
человек ни один даже ни разу не заговорил, обращаясь ко всем сразу, даже ни
разу никто не выругался вслух. Доброта и долготерпение чувствовались в этих
людях, но -- лишь в молчании, вечно в молчании. Сбитые, точно сельди в
бочке, в этой прокисшей тьме, отчетливо ощущая смертность друг друга, мы
стукались локтями, тряслись на ухабах, дышали одним и тем же воздухом, много
раз перемешанным нашими легкими; чтобы согреться, складывали свои тела
вместе, как складывают поленья в очаге или костре, но при этом оставались
друг другу чужими. Я так и не знаю имен тех, кто проделал столь долгий путь
на этом грузовике.
Однажды, правда, -- я думаю, то было на третий день, когда грузовик
простоял много часов неподвижно и уже стало казаться, что нас попросту
бросили в пустыне, чтобы мы так и сгнили заживо в этом фургоне, -- один из
них заговорил со мной. Он долго рассказывал о том, как работал на мельнице в
Южном Оргорейне и как влип в историю, поспорив с надзирателем. Он все
говорил и говорил тихим, монотонным голосом и все время касался ладонью моей
руки, как бы для того, чтобы убедиться, что я его слушаю. Солнце уже
клонилось к западу, а мы все стояли на обочине пустынной дороги. Неожиданно
солнечный луч проник сквозь щели в двери, осветив все вокруг, даже тех, кто
сидел в самом темном углу, и я вдруг увидел перед собой девушку. Грязную,
глупенькую, но очень хорошенькую и измученную. Она заглядывала мне в лицо с
застенчивой улыбкой, словно искала утешения. Это был кеммер женского типа, и
ее явно тянуло ко мне. Единственный раз кто-то из моих несчастных
сокамерников просил у меня помощи, но этой помощи я дать не мог. Я встал и
подошел к щели в задней двери, как бы желая подышать воздухом и посмотреть,
что там снаружи, и долгое время не возвращался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111