В ту ночь грузовик без конца полз по холмистым склонам то вверх, то
вниз. Время от времени по совершенно необъяснимым причинам он
останавливался. При каждой остановке вокруг нашего стального ящика
воцарялась мертвая звенящая тишина -- тишина бескрайних, пустынных
высокогорных долин. Тот, что был в кеммере, по-прежнему льнул ко мне и все
порывался коснуться меня рукой. Я снова очень долго простоял у дверной щели,
прижавшись лицом к стальной сетке и дыша чистым воздухом, который огнем жег
горло и легкие. Пальцев своих, вцепившихся в решетку, я не чувствовал. В
конце концов я осознал, что они либо уже отморожены, либо очень скоро это
произойдет. От моего дыхания между губами и сеткой нарос целый ледяной
мостик. Пришлось ломать его пальцами, прежде чем я смог отвернуться. Когда я
наконец присоединился к остальным, уже сбившимся в тесный клубок, то меня
начала бить такая сильная дрожь, что все тело подпрыгивало и содрогалось,
будто в конвульсиях. Потом грузовик двинулся дальше. Шум и движение
создавали слабую иллюзию живого тепла, но меня не оставляла лихорадка, я так
и не смог уснуть в ту ночь. По-моему, большую часть ночи мы ехали на очень
большой высоте, но точно определить ее я бы не смог; в таких условиях
частота дыхания и пульса и даже давление слишком ненадежные показатели.
Как я узнал позже, в ту ночь мы преодолевали перевал Сембенсиен и
находились на высоте более трех километров.
Голод меня не особенно мучил. Последний раз я ел, похоже, как раз во
время длительной и обильной трапезы в доме Шусгиса; возможно, меня кормили и
в Кундершадене, но этого я не помню. Еда как бы не вписывалась в ту жизнь,
которую мы вели в своей стальной коробке, и я почти не думал о ней. Жажда,
однако, казалась основополагающим фактором здешней жизни. Один раз в день во
время остановки маленькая дверца-ловушка в тяжелой задней двери грузовика,
явно предназначенная специально для этого, открывалась, кто-нибудь из нас
просовывал наружу пустой пластиковый кувшин для воды, и вскоре его всовывали
обратно, но уже полным; вместе с ним влетал и глоток свежего ледяного
воздуха. У нас не было никакой возможности как-то разделить воду между
собой. Кувшин просто пускали по рядам, и каждый делал по три-четыре больших
глотка, прежде чем передать кувшин следующему. Никто -- ни в одиночку, ни
группой -- не пытался захватить кувшин надолго, но никто и не позаботился о
том, чтобы сберечь немного воды для того человека, который давно уже сильно
кашлял, а теперь еще и горел в жару. Я как-то раз предложил оставить ему
немного, мои соседи кивнули в знак согласия, однако так ничего и не сделали.
Воду делили более или менее поровну -- никто не пытался выпить больше, чем
ему полагалось; кувшин пустел в течение нескольких минут. Однажды троим
последним, что сидели в дальнем углу, у кабины, воды не досталось; кувшин,
достигнув их, оказался пуст. На следующий день двое из них потребовали,
чтобы им дали напиться первыми, что и было сделано. Третий лежал,
скрючившись, в своем углу и не шевелился; и снова никто не позаботился о
том, чтобы он получил свою долю. Почему же это не попытался сделать я? Не
знаю. То был уже мой четвертый день в кузове грузовика, и, если бы меня тоже
вот так обделили, я не уверен, что предпринял бы хоть малейшую попытку
добиться своей порции. Умом я понимал, что тот человек, наверное, очень
хочет пить, что он жестоко страдает, как и больной, что разрывался от кашля;
что все остальные страдают тоже. Я воспринимал их страдания значительно
отчетливей, чем свои собственные, но был не в состоянии хоть чем-то
облегчить участь этих людей, а потому принимал все как должное, спокойно и
покорно.
Я знаю, что в одинаковых обстоятельствах разные люди могут вести себя
очень по-разному. Сейчас вокруг меня были жители Орготы, с рождения
приученные к дисциплине, совместному труду, покорности и послушанию во имя
достижения общей цели, установленной для них свыше. В них весьма ослаблены
были такие качества, как независимость и способность принимать
самостоятельные решения. Не слишком способны они были и на проявление гнева.
Они образовывали нечто целостное, включавшее и меня; каждый чувствовал это
единство, и лишь оно служило убежищем и спасением в бесконечной ночи -- то
было единство тесно прижавшихся друг к другу людей, только так могущих
сохранить жизнь. Но люди, ставшие единым целым, безмолвствовали; ни один
голос не прозвучал от имени всей группы; общность эта была как бы
обезглавленной и оттого абсолютно пассивной.
На пятое утро -- если мой отсчет времени был правилен -- грузовик
остановился. Мы услышали, как снаружи переговаривались люди. Замок в
стальных дверях нашей камеры отперли, и створки широко распахнулись.
Один за другим мы подползали к разверзшемуся стальному зеву и
спрыгивали или кулем падали на землю. Из грузовика живыми выбралось двадцать
четыре человека. Двое были мертвы: давнишний покойник и еще один, новый,
тот, что в течение двух дней не получал своей порции воды. Мертвецов
вытащили из кузова.
Снаружи оказалось очень холодно, так холодно и так нестерпимо светло
из-за яркого солнца, отражавшегося в белоснежном покрывале долины, что
покинуть свое зловонное убежище в кузове грузовика было непросто; некоторые
из узников плакали. Мы так и стояли, сбившись в кучу, у борта огромного
грузовика -- все нагие, вонючие, наше маленькое сообщество, ночное наше
братство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111