Он тем же повелительно-высокомерным тоном велел
мне лежать спокойно.
-- Не нужно мне приказывать, -- сказал я.
-- Простите, -- сурово ответил он, не оборачиваясь.
-- Я не болен, вы же знаете.
-- Нет, я не знал. Если вы не будете говорить мне о своем самочувствии
честно, я вынужден буду вести себя в соответствии с тем, как вы выглядите.
Вы еще явно не восстановили свои силы, а подъем был тяжелым. Мне неизвестны
пределы вашей выносливости.
-- Я вам скажу, когда достигну этих пределов. Меня раздражала его
опека. Он был на голову ниже меня, да и фигура у него была скорее женской, а
не мужской: больше жира, чем мускулов. Когда мы вместе впрягались в сани, я
вынужден был шагать не так широко, чтобы приспособиться к нему, и сдерживать
свою силу, чтобы он не выдохся окончательно: жеребец в одной упряжке с
мулом(
-- Значит, вы больше не больны?
-- Нет. Хотя, конечно же, я устал. Как и вы, впрочем.
-- Да, я тоже устал, -- сказал он. -- Я очень беспокоился из-за вас.
Впереди еще долгий путь.
Он и не думал меня опекать. Он просто с самого начала считал, что я
болен, а больные обязаны подчиняться. Он был совершенно искренен и ожидал
ответной искренности, а я, возможно, и не смог бы быть искренним по
отношению к нему. Он, в конце концов, вообще понятия не имел, что такое
мужская гордость: у него была только его собственная, гетенианская гордость.
С другой стороны, если бы он мог несколько уступить требованиям своего
шифгретора -- что, по моему теперешнему разумению, он и проделал в отношении
со мной, -- то и я, возможно, мог бы поступиться некоторыми понятиями
"мужской чести", о которых он знал столь же мало, как и я о его шифгреторе(
-- Сколько мы сегодня прошли? Он посмотрел и чуть-чуть, но вполне
добродушно, усмехнулся.
-- Девять километров, -- сказал он.
На следующий день мы прошли одиннадцать, потом -- четырнадцать, а еще
через день вышли из-под нависших дождевых туч, а также из обитаемых земель.
Это случилось на девятый день нашего путешествия. Теперь мы находились
на высокогорном плато, на высоте около двух километров, и везде были следы
недавних геологических подвижек и вулканических извержений. Перед нами
вздымались знаменитые Огненные Холмы массива Сембенсиен. Плато постепенно
понижалось, переходя в долину, а долина, сужаясь, превращалась в ущелье
между двумя горными хребтами. По мере того как мы все ближе подходили к
ущелью, тяжелые дождевые тучи становились легче, постепенно рассеивались.
Вскоре их яростно разогнал совсем ледяной, пронзительный северный ветер,
оголявший острые вершины скал справа и слева от нас; черный базальт,
покрытый кое-где снегом, словно яркое лоскутное одеяло, раскинутое по
скалам, вдруг осветило вынырнувшее из туч солнце. Впереди простирались
исхлестанные и обнаженные пронзительным ветром каменистые складчатые долины,
зажатые меж гор, ступенями спускавшиеся на многие сотни метров вниз, полные
льда и валунов. А за этими долинами возвышалась огромная стена изо льда, и,
поднимая глаза все выше и выше до самой верхней кромки, мы видели лишь Его
Величество Лед. Ледник Гобрин, ослепительный и бескрайний, простирающийся на
север, куда-то за горизонт, -- беспредельная белизна, на которую было
больно, невозможно смотреть.
Из долин, заполненных валунами и галькой, среди бесчисленных утесов и
оползней, у самой кромки гигантского ледяного поля беспорядочно поднимались
черные горные вершины, словно это чудовищное месиво изо льда и камней
вспучилось в отдельных местах черными неясными холмами, как бы открывающими
ворота в иную страну; мы стояли в этих воротах и смотрели, как навстречу нам
тяжело ползут километровые языки дыма. А дальше над Ледником виднелись и
другие остроконечные вершины и черные дымящиеся конусы вулканов. Дымы
яростно вырывались из чудовищной пасти Великих Льдов, разверстой прямо в
небеса.
Мы с Эстравеном стояли рядом в одной упряжке и глядели на этот
поразительный, неописуемый, немыслимо пустынный мир.
-- Я рад, что дожил до этого, -- сказал он.
Я чувствовал примерно то же. Хорошо знать, что у твоего путешествия
существует конец; но в конце концов, самое главное -- это само путешествие.
На этих обращенных к северу склонах дождей никогда не бывало.
Бесконечные заснеженные поля спускались к ущелью, пропаханному мореной. Мы
сняли и упаковали колеса, вновь надев полозья; встали на лыжи и двинулись в
путь -- вниз, на север, дальше, в безмолвное царство огня и льда, где на
огромных черно-белых скрижалях гор словно было начертано: СМЕРТЬ, СМЕРТЬ.
Сани шли превосходно и казались легкими как перышко, и мы смеялись от
радости.
Глава 16. МЕЖДУ ДРАМНЕРОМ И ДРЕМЕГОЛОМ
Одйирни Терн.
Аи спрашивает, лежа в своем мешке:
-- Что это вы там пишете, Харт?
-- Так, дневник.
Он чуть усмехается:
-- Мне бы тоже следовало вести дневник для архивов Экумены, но я никак
не могу заставить себя делать это вручную, без диктофона.
Объясняю ему, что записки мои предназначены для Очага Эстре, а потом их
в соответствующем виде включат в мысли о родном Доме, о сыне; я снова
стираюсь отвлечься и спрашиваю Аи:
-- А ваш родитель... ваши родители, так, кажется, -- они живы?
-- Нет, -- говорит он. -- Умерли семьдесят лет назад.
Я в страшном изумлении. Аи всего-то лет тридцать, не больше.
-- У вас, наверное, год другой протяженности? Вы иначе считаете время?
-- Нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111