Первым пробудился Эдондурат. И таким он был высоким, что, когда встал,
голова его задела небо, и выпал снег. Он увидел, что остальные ворочаются,
просыпаясь, испугался того, что они двигаются, и от страха убил их одного за
другим лишь слабым ударом своей огромной руки. Он успел убить уже тридцать
шесть человек, когда один из спящих, предпоследний, убежал. И получил он имя
Хахарат. Далеко убежал он по ледяной равнине, за земляные поля, а Эдондурат
упорно преследовал его, наконец догнал и слегка ударил ладонью. Хахарат упал
и умер. Тогда Эдондурат вернулся к Месту Рождения на Ледник Гобрин, где
лежали тридцать шесть мертвых тел, но последний оставшийся в живых человек
исчез. Ему удалось спастись, пока Эдондурат преследовал Хахарата.
Из замерзших тел своих братьев Эдондурат построил дом, засел внутри и
стал поджидать, когда вернется тот, оставшийся в живых. Каждый день кто-то
из мертвецов непременно спрашивал вслух: "Жжется ли он? Жжется ли он7" А
остальные, едва ворочая замерзшими языками, говорили в ответ: "Нет, нет".
Потом Эдондурат во сне вступил в кеммер, спал беспокойно, ворочался и
разговаривал вслух, а когда проснулся, все мертвецы в один голос твердили:
"Он жжется, жжется!" И тот последний, что остался в живых, самый младший его
брат, услышал, как они говорят, и пришел в дом Эдондурата, построенный из
мертвых тел, и они полюбили друг друга. А потом у них родились дети, от
которых пошли разные народы; плоть от плоти Эдондурата были эти дети, из
чрева Эдондурата вышли они в этот мир. Имя же второго брата и отца детей
неизвестно.
При каждом из рожденных братьями детей была некая частица тьмы, которая
следовала за ними повсюду, куда бы они ни пошли при свете дня. Эдондурат
сказал: "Почему это моих сыновей повсюду преследует тьма?" А его кеммеринг
ответил: "Потому что они родились в доме, построенном из мертвой
человеческой плоти, вот смерть и преследует их по пятам. Они все -- как бы
посреди времен. В начале были только солнце и лед и не было никакой тени. В
конце, когда мы исчезнем, солнце поглотит самого себя и тень поглотит свет,
и тогда не останется ничего, только Лед и Тьма".
Глава 18. НА ЛЕДЯНОМ ПЛАТО
Порой, засыпая в темной тихой комнате, я на мгновение ощущаю себя во
власти бесценной иллюзии вернувшегося прошлого. Стенка палатки как бы снова
касается моего лица, совершенно невидимая, но за ней отчетливо слышен
легкий, скользящий, слабый звук: шуршание снега, несомого ветром. Кругом
непроницаемая тьма. Свет в печке выключен, и сейчас она представляет собой
лишь источник тепла, самую его сердцевину. Чуть влажное ограниченное
пространство тесноватого спального мешка... шорох снега... едва слышное дыхание
Эстравена, спящего рядом; темнота. И больше ничего. Мы оба находимся внутри
ее, в теплом убежище, в покое, как бы в центре всего сущего. За стенами
палатки распростерта великая вечная тьма, холодное мертвящее одиночество.
В такие счастливые моменты, засыпая, я совершенно определенно знаю, что
самое главное в моей жизни -- там, в том времени, что прошло, ушло навсегда
и все-таки существует вечно- бесконечно длящийся миг, средоточие тепла. Я не
пытаюсь доказать, что был счастлив в те долгие недели, когда тащил сани по
ледяному полю гибельной зимой. Я был голоден, истощен, меня часто мучила
тревога, и тяготы со временем только усиливались. Нет, конечно же, счастлив
я не был. Счастья не бывает без причины, и лишь разумная причина вызывает
счастье. Но то, что было дано мне тогда, нельзя заслужить, нельзя удержать и
часто даже нельзя распознать Я имею в виду радость.
Я всегда просыпался первым, обычно еще до рассвета. Скорость
метаболических процессов в моем организме чуть выше гетенианских норм, и сам
я выше и тяжелее; Эстравен все это учел, рассчитывая наш рацион, причем учел
с той дотошной скрупулезностью, которая обычно свойственна либо опытной
домашней хозяйке, либо истинному ученому, так что с самого начала я имел в
день граммов на пятьдесят больше пищи, чем он. Протесты по поводу столь
"несправедливого" дележа пришлось прекратить ввиду неразумности. Но как бы
тщательно он еду ни делил, порция все равно была очень маленькой. Я все
время был голоден, голоден постоянно, и с каждым днем голод усиливался. Я
просыпался от того, что страшно хотел есть.
Если все еще было темно, я включал печку на максимум и ставил на нее
котелок с подтаявшим за ночь куском льда, который вносили в палатку с
вечера. Эстравен тем временем, как обычно, молча и яростно боролся со сном,
словно со злым духом. Одержав победу, он садился, уставившись на меня мутным
взором, тряс головой и окончательно просыпался. Пока мы одевались,
обувались, собирали и укладывали вещи, поспевал завтрак: котелок кипящего
орша и по одному кубику гиши-миши, который мы разбавляли горячей водой,
превращая в тестообразную кашицу. Мы вкушали пищу медленно, торжественно,
подбирая каждую упавшую крошку. Пока мы ели, печка остывала. Мы упаковывали
ее вместе со сковородкой и котелком, надевали свои куртки с капюшонами,
теплые рукавицы и выползали наружу, на свежий воздух. Все время было
невероятно, непереносимо холодно. Каждое утро мне приходилось снова и снова
заставлять себя поверить в то, что все случившееся со мной -- правда. Если
же приходилось выходить на улицу дважды, то во второй раз покинуть палатку
оказывалось еще труднее.
Иногда шел снег, а порой длинные лучи восходящего солнца ложились
удивительными золотисто-голубыми полосами на бесконечные километры ледяной
поверхности;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111